— Оленька, кофе готов! — голос слышался из коридора. — Выпьем в маминой комнате.
— Иду, — ответила Оля и пошла на голос.
Едва ступив на порог соседней комнаты, она поняла, что именно здесь удобнее всего пить кофе.
Невысокий резной столик с наборной столешницей был словно специально создан для этого занятия. Алексей уловил направление взгляда девушки.
— Это бабушкин столик. Любимый предмет женщин нашей семьи, — помолчав, он добавил, — надеюсь, и тебе он будет нравиться.
— И сервиз чудесный…
Она держала в руке небольшую изящную чашку с тонкой голубой росписью.
В маминой спальне не было традиционной широкой кровати, что несколько удивило Ольгу. Обстановку составляли тахта и два кресла. Шкаф был встроен в стену, а потому почти не заметен: дверки были оклеены обоями. Не существовало здесь и вездесущего будуарного зеркала. Ольга не удержалась и задала вопрос:
— Твоя мама не любит зеркал?
— Она убрала зеркала, когда арестовали папу. Не могла видеть собственною отражения. Ей казалось, что она в одночасье поседела и постарела лет на двадцать… Зато она развесила фотографии.
Портреты в больших и маленьких рамках, групповые фотографии, запечатленные на пленку сцены из балетных спектаклей… Ольга устала всматриваться в детали и наловчилась сразу же выхватывать одно лицо. Молодая, очень красивая женщина, одетая в чуть романтичном стиле пятидесятых годов. Она же — в пачке и пуантах, почти неотличимая в ряду других балерин…
— Леша, почему твоя мама танцевала в кордебалете? Почему она не стала солисткой — не хватило данных?
— Мне сложно судить, тем более, когда речь идет о матери… Понимаешь, Оля, моя мама умеет быть только ведомой, покорной, любимой, если хочешь. Она абсолютно не научилась проявляться по-настоящему, как личность. Она хорошо себя чувствует только в растворенном состоянии — в чьей-то жизни, в кордебалете. Она нигде не солистка.
— Ты… Осуждаешь ее?
— Нет, пытаюсь понять.
— Она очень любила твоего отца?
— Она так и не научилась без него жить. Не смогла. Живет только воспоминаниями. Но, по-моему, любовь — это когда двое равны, когда они дарят друг другу свои миры. А у мамы этого мира, наверное, и не было.
— А может быть, суть женского существования — именно разлиться в судьбе другого человека?
— Не знаю, Оля. Мне кажется, что тебе это вряд ли удалось бы. И мне очень нравится это твоя черта.
— Какая?
— Цельность натуры.
— Ты преувеличиваешь, — она рассмеялась.
— Оля, я люблю тебя…
Спелые каштаны глухо ударялись о застеленный мертвыми листьями асфальт. И Оле подумалось, что природа так преднамеренно устроила, чтобы хрупкие нежные плоды не разбивались. Темнело быстро и бесповоротно.
— Мы не будем включать свет, Оленька? Правда? — он перешел на шепот.
— Но я ведь еще не видела твоей комнаты…
— Ты увидишь ее утром.
Алексей взял Ольгу на руки и понес сквозь одному ему знакомое пространство в бархатную черноту дверного проема.
Кофе со специями… Экзотический, терпкий привкус. И дремоты как не бывало. Хотя ее и на самом деле «не бывало».
«Чужой дом, обжитый, согретый дыханием другой женщины. Та, первая, его создала. Я здесь пришелица», — мысли приходили невеселые, но Ольга была спокойна, как бывают спокойны изваяния, увенчавшие чью-то жизнь.
Когда-то муж сказал ей: «Знаешь, Оленька, пожалуй, я никогда не любил Аннушку. Теперь, когда ты рядом, я понимаю это со всей очевидностью… Но если бы она не ушла в мир иной, я не смог бы ее оставить».
Та женщина была разлита в его жизни. Она дополняла мужа и могла существовать только в единстве с ним. В их общем доме, ей, Ольге, никогда не будет уютно. Она чувствовала себя чужеродной, как модерновая пристройка к готическому собору.
«Он совсем не изменился… Если не принимать во внимание чуть поседевшие виски. И глаза, вроде бы, стали грустнее. Боже мой, Маши до сих пор нет. Не случилось бы чего? Впрочем, что может случиться, если она сейчас с ним… Она сейчас с ним…».
От этих мыслей Ольге вдруг захотелось заплакать, завыть по-бабьи, заломить руки. Но почему ей не безразлична его жизнь? Могла же она не вспоминать о Захарове все эти годы?
С ужасом Ольга осознавала, что все эти годы она ни на день не забывала о нем, что вся ее дальнейшая жизнь напоминала только лишь мелкую рябь на поверхности океана, в то время как глубины были заполнены течением той далекой и единственной любви.
«Один мрак глубже другого в глубоком море», — вдруг пришла на память строчка из корана.
Сигарета погасла. Ольга налила еще кофе из маленькой турецкой кастрюльки. Кофе уже успел остыть.
«Кто сгорел, того не подожжешь… Что это со мной? Не брежу ли я? Он сейчас с ней. Я ненавижу его, ненавижу… Он снова предал меня. Еще раз».
Старый каштан стучался в окно, совсем, как ребенок, — кулачками. Чуть покачивался уличный фонарь, вздрагивали тени на стенах, пробегали по потолку и навсегда уносились прочь отсветы фар редких машин.
— Тебе не холодно?.. Без свитера…
— Нет, но ты обними меня.
Он обнимал ее, прижимал к себе, и от его кожи исходил родной терпкий запах. Ольга ощущала себя прирученным зверьком, которому безумно хочется лизнуть родинку на плече укротителя.
Его рука прикоснулась к ее груди и Ольга почувствовала страстную нежность, исходившую от этих пальцев. Он не торопился, ласкал ее так осторожно, словно боялся испугать. И она впервые ощущала так близко другое тело.
Ольга закрыла глаза, и мир погрузился в ошеломляющую, сладкую тьму. Она едва ощущала, как освобождается от одежды. Ее руки бродили, словно сами по себе, по его плечам, спине, рукам. И кровь пульсировала в каждой жилочке, в висках, изгоняя всяческие даже самые разумные мысли.
Он целовал ее, казалось, всю — одновременно, он забирал губами ее душу и соединял со своею. И она настолько растворилась в нем, что даже не ощутила момента, когда исчез последний барьер.
В новой запредельности Ольга, казалось, потеряла сознание, и когда она вернулась на землю, то увидела над собой его счастливое лицо в отблеске качающегося фонаря.
— Тебе было не очень больно? — спросил он и снова осыпал поцелуями ее лицо и шею, грудь…
— Я люблю тебя… Я буду любить тебя всегда.
Озябшие ежики каштана стремились найти защиту, зарываясь в пряные опавшие листья. Они ударялись о землю так размеренно, словно были частью часового механизма.
Алексей укрыл ее одеялом, и Ольга с благодарностью приняла это, поскольку не чувствовала сил даже шевельнуться. Потом он рассказал ей, что, засыпая, она вдруг стала шарить рядом с собой и, только наткнувшись рукой на его плечо, успокоилась до самого утра.
