пойду в библиотеку, чтобы найти какие-то редкие ноты сложной скрипичной партии. Потом совру, что не нашла, к сожалению.
На чердачной двери висел большой замок. Я озадаченно уставилась на него и с досады пнула дверь ногой. Железяка загудела и приоткрылась. Ах вот так даже! Замок оказался фальшивым. Я только головой покачала и проскользнула в щель, порадовавшись, что пока ещё вешу гораздо меньше центнера. Кстати, надо бы следить за тем, что я ем, а то снова растолстею…
На чердаке было темно, сыро и очень холодно. Поёжившись, я двинулась вперёд почти на ощупь и ударилась головой о балку. Потирая ушибленное место, выругалась и позвала:
- Коля, ты тут? Коля! Это я, Алевтина.
Из недр сонного холода, как из склепа, послышалась возня и после громкий чих. Я застыла от страха: а вдруг там бомж какой-нибудь? Эх, зря я Лиму не взяла с собой! Она бы хоть напугала бомжа… Но теперь уж делать нечего, только приготовиться дёрнуть к выходу и не наткнуться на какую-нибудь балку!
В глубине чердака закашлялись, потом фыркнули, и из темноты появился Коля. Он уставился на меня удивлённо и спросил хрипло:
- Алька? Ты как меня нашла?
- По запаху, - буркнула, чувствуя, как колотится сердце. Не только от пережитого страха. Коля был таким, как я его помнила – молодым, красивым, сильным, хоть и немного помятым. Но над ним всё ещё витал призрак зэка с серым лицом. Только в моих силах убить этот призрак, чтобы он больше не появился никогда.
- Ты что, собака, что ли? – буркнул он и мотнул головой: - Залазь, раз пришла.
- Залезай – надо говорить, - поправила я его и перебралась через бетонное перекрытие. Поглубже запахнулась в куртку, спросила: - Ты чего тут сидишь, не холодно?
Дурацкий вопрос, да. Холодно, конечно. И сыро. Тут пневмонию подхватить – раз плюнуть! Нельзя, чтобы он тут оставался…
- А я греюсь! – вдруг широко улыбнулся Коля и кивнул на угол чердака, где стояло что-то, накрытое серой тряпкой. Приглядевшись, я поняла, что не накрыто, а огорожено. Он приподнял край тряпки – старого байкового одеяла – и сказал:
- Милости прошу к нашему шалашу!
Я забралась внутрь шалаша, согнувшись пополам, и увидела продавленный матрас с подушкой и ещё одним одеялом, остатки бутерброда на щербатой тарелке и… костёр! Возмутилась:
- Ты с ума сошёл?! Спалишь же дом к чертям!
- Выросла, да? Взрослой стала, да?
Он фыркнул от смеха, забираясь вслед за мной, сел на матрас и серьёзно добавил:
- Не спалю, не боись. Я железку подложил, края вон камнями обложены. Садись.
Плюхнувшись рядом с Колей на матрас, я вынуждена была признать, что он действительно знает в пожарную безопасность. В импровизированном шалаше было теплее, чем в целом на чердаке, а ещё тут было таинственнее и романтичнее. Уловив сию весьма здравую мысль, я поражённо спросила саму себя: а не сдурела ли ты, Алевтина?
И получила кусок булки с сахаром.
Коля протянул мне её на полном серьёзе, оставив себе меньше половины. Мне, у которой на завтрак были яйца с ветчиной и помидорами…
- Спасибо, ешь сам, - я отвела его руку, но Коля насильно сунул мне булку:
- Ешь, сказал. Я ещё заработаю.
Мы сидели перед костром на ледяном чердаке и молча жевали булку с сахаром. Давно, очень давно я не ела этот десерт девяностых… Глубоко в груди, под подростковой двоечкой, ныло что-то невообразимо грустное и приятное. От этого ощущения открытой раны мне хотелось не то плакать, не то смеяться…
Коля.
Моя первая любовь, единственная настоящая, о которой хочется вспоминать, а не забыть, как страшный сон. Он жив, он со мной, рядом. Так близко, что касается плечом моего плеча, и кожу жжёт даже сквозь одежду горячим желанием обнять и остаться вот так навсегда.
Но я не смела ни придвинуться, ни вздохнуть. Гормоны пятнадцатилетней девчонки кипели в крови, воспламеняя голову, заставляя сердце стучать польку-бабочку. А «баба ягодка опять» бубнила в углу мозга, что кто я такая для него, просто знакомая, и нефиг набрасываться на парня, может, у него уже есть девушка его возраста, зачем ему малолетка…
Булка закончилась слишком скоро, и я со вздохом сожаления отряхнула руки. Вот тут Коля сам придвинулся ко мне, поднял моё лицо, блеснув глазами, и поцеловал в губы.
Поцелуй был сладким от сахара, неожиданным, как стихийное бедствие, и долгожданным, как Новый год. Я даже зажмурилась, боясь, что вдруг сейчас проснусь и окажусь в своём двадцать первом веке. Но нет, мягкие губы всё ласкали мой рот, шершавая ладонь обожгла холодом мою шею, чуть придвигая и не отпуская. Я расслабилась и отдалась поцелую со взрослой страстью, забыв, что мне в три раза меньше лет.
Коля отстранился и недовольно пробурчал:
- Интересно, где ты научилась так целоваться?
- Дурак! – обиделась я. – Что значит «так»?
- Ну… Вот так вот!
И он покрутил пальцами в воздухе. А я шлёпнула его по руке:
- Никак! И нигде! Просто я тебя люблю.
- Что?
Он снова повернулся ко мне, ввинтил свои зрачки в мои, прищурился:
- Чего ты ерунду несёшь?
- Ерунду? Для тебя это ерунда?
Нет, ну всё понятно. Он считает меня малолеткой и не имел в виду ничего такого. Просто захотелось погреться, вот и поцеловал.
- Не ерунда, - серьёзно ответил он, опустив глаза. Поворошил палкой костёр. Добавил: - Это я тебя… того… А ты ещё мелкая, чтобы понимать в любви что-нибудь.
Он меня «того»? Чего того? Он что, тоже меня любит? Маленький соловей в моём старом огрубевшем от лет одиночества сердце залился счастливой трелью, и я обняла Колю, спрятала лицо на его плече, фыркнула, чтобы скрыть свои чувства:
- Дважды дурак! Чего раньше не сказал?
- Сама ты… - он хотел тоже обозвать меня, но сдержался. Его руки сомкнулись на моей спине, согревая, и Коля тихо сказал в ухо: - Тебя родаки убьют, если узнают, где ты.
- Не убьют, потому что не узнают, - так же тихо рассмеялась я. Всё внутри ликовало, пело, танцевало ламбаду.
И мы снова целовались, долго, нежно, быстро, медленно, забыв обо всём…
- Кстати, вот.
Он порылся в карманах и вытащил что-то маленькое, сунул мне в ладонь. Коля сказал самодовольно:
- Хотел продать, ну да ладно, носи.
Я разжала пальцы и увидела две серёжки. Золотые, с
