— Не будь со мной грубым! — попросила она нежным, слабым, вялым голоском. Он крепко стиснул зубы, и губы у него приоткрылись от боли.
— Ты же знаешь, что любишь меня, — продолжала она нараспев, словно с трудом выговаривая слова. Он тяжело вздохнул, но не пошевелился.
— Разве нет? — спросила она так же тягуче, после чего обхватила его за талию, просунув руки под пиджак, и притянула к себе. У него словно пламя вспыхнуло под кожей.
— Я никогда этого не отрицал, — рассеяно отозвался он.
— Отрицал, — возразила она тягуче и вяло. — Отрицал. Ты всегда это отрицаешь. — Она ласково потерлась щекой о его колено. Потом едва слышно засмеялась и покачала головой. — Зачем? — Она поглядела на него. В ее глазах сверкал странный огонек, словно она одержала какую-то победу. — Нехорошо, любовь моя, ты так не считаешь?
На сердце у него стало горячо. Он знал, что нехорошо отрекаться от своей любви, но видел ее ликующие глаза и оставался отчужденным и холодным. Тогда она повернулась лицом к огню.
— Тебе ненавистно то, что ты не можешь не любить меня, — проговорила она с печалью, сквозь которую слышались победные нотки. — Тебе ненавистно то, что ты любишь меня — это нечестно и подло. Тебе ненавистно то, что ты торопишься ко мне из Парижа.
Ее голос вновь стал отстраненным и вялым, словно она говорила сама с собой.
— Так или иначе, — отозвался он, — но ты победила.
У нее вырвался безрадостный, презрительный смешок.
— Ха! Тоже мне победа, дурачок! Забирай ее себе. Вот уж была бы радость, если бы я могла отдать ее тебе.
— А я — взять.
— Так бери, — с ненавистью воскликнула она. — Сколько раз я предлагала ее тебе!
— Но не хотела с ней расстаться.
— Врешь. Это ты слишком жалок, чтобы удержать женщину. Разве я не льнула к тебе?..
— Ну, не льни — не надо.
— Ха! Если я не буду — то ничего не получу от тебя. Ты! Ты! Тебя только ты сам и интересуешь.
Его лицо оставалось окаменевшим, и на нем ничего нельзя было прочитать. Она поглядела на него. И, неожиданно притянув мужа к себе, прижалась лицом к его груди.
— Не отталкивай меня, Пьетро, когда я прихожу к тебе, — попросила она.
— Ты не приходишь ко мне, — упрямо возразил он.
Она отодвинулась от него на несколько дюймов, то ли прислушиваясь к чему-то, то ли размышляя.
— Что же я тогда делаю? — в первый раз спокойно спросила она.
— Ты ведешь себя со мной так, словно я пирог, который ты можешь съесть, когда тебе захочется.
Она поднялась с насмешливо-презрительным возгласом. Однако было в нем что-то неискреннее.
— Значит, веду себя, словно ты пирог, так? — крикнула она. — И это я, которая все для тебя делает!
В дверь постучали, и в комнату вошла служанка с телеграммой. Он тотчас вскрыл ее.
— Ответа не будет, — проговорил он, и служанка ушла, тихо притворив за собой дверь.
— Полагаю, это тебе, — сказал он с издевкой.
После чего встал и подал телеграмму жене.
Прочитав телеграмму, она засмеялась, потом прочитала ее еще раз, на сей раз вслух:
— «Встречаемся в половине восьмого около Мраморной арки — идем в театр — Ричард». Кто такой Ричард? — спросила она, с интересом глядя на мужа. Он покачал головой.
— Среди моих знакомых такого нет. А ты не знаешь, кто это?
— Не имею ни малейшего представления, — беззаботно проговорила она.
— Но ты должна знать.
И он угрожающе посмотрел на нее.
Неожиданно она успокоилась и с насмешкой приняла вызов.
— Почему же это я должна знать?
— Потому что телеграмма не мне, значит, она — тебе.
— А, может быть, еще кому-нибудь? — ехидно переспросила она.
— Меррилиз-стрит, Мойст, — прочитал он, словно предъявляя доказательство.
На секунду она как будто поддалась искреннему удивлению.
— Ну, ты дурак, — сказала она и отвернулась. — Поищи среди своих приятелей.
И швырнула телеграмму.
— Ее прислали не мне, — твердо произнес он, как будто ставя точку.
— Тогда какому-нибудь парню на луне, у которого фамилия — Мойст, — враждебно хохотнула она.
— Хочешь сказать, что ничего не знаешь об этом?
— Хочешь сказать, — передразнила она его, гримасничая и издеваясь. — Да, хочу сказать, мой бедняжка.
Ему вдруг показалось, что от отвращения он каменеет.
— Я не верю тебе, — холодно сказал он.
— Ах — ты мне не веришь! — откровенно глумясь над его нравоучительным тоном, проговорила она. — Какое горе! Бедняжка мне не верит!
— У меня нет знакомых с таким именем, — медленно отчеканил он.
— Заткнись! — забыв о вежливости, крикнула она. — С меня хватит!
Он промолчал, и вскоре она вышла из комнаты. Через пару минут стало слышно, как она бешено импровизирует на рояле в гостиной. Такая игра приводила его в ярость: в ней была острая тоска, стремление к чему-то, безудержное стремление, и что-то еще, противящееся тоске. Жена всегда вела мелодию к кульминации, но никогда не достигала ее, обрывая себя неприятными резкими аккордами. До чего же ему было это ненавистно. Он закурил сигарету и направился к буфету, чтобы налить себе виски с содовой. А она запела. Голос у нее был хороший, а вот ритма она не чувствовала. Как правило, его умиляло, как она на свой лад переиначивает песни, заставляя Брамса из-за измененного темпа звучать несвойственным ему образом. Но сегодня ее пение лишь усиливало его ненависть. Какого черта она не подчиняется предписанному темпу?
Минут через пятнадцать она вернулась, смеясь. Со смехом закрыла дверь и подошла к нему.
— Ах ты, глупышка, глупышка! Ну, разве ты не глупый клоун?
Она присела на корточки между его колен и обхватила его руками. Она улыбалась ему, и ее зеленые глаза, ловившие его взгляд, были широко открыты и сверкали. Однако в самой их глубине, как он вспоминал потом, оставалось что-то недоступное ему, особенное выражение, как будто отвращение или ненависть. Горячая волна заливала его тело, и сердце таяло от ее ласк. Однако за много месяцев он отлично изучил ее. Он узнал это странное упрямство, словно требовавшее от него полного подчинения, чтобы потом можно было оттолкнуть его. И если он замечал это выражение, то сопротивлялся, как мог.
— Почему ты не разрешаешь себе любить меня? — спрашивала она с мольбой, в которой он услышал издевку. И крепко стиснул зубы.
— Ты боишься?
От него не укрылась насмешка в ее голосе.
— Чего?
— Боишься довериться самому себе?
Опять воцарилось молчание. Его бесило то, что она, лаская его, смеялась над ним.
— Что такого я с собой сделал?
