Ближе к десяти я, окончательно закоченевшая, промокшая и измотанная, наконец-то оказалась дома.
На следующее утро, не успев позавтракать, я пристала к тёте Вале, чтобы она рассказала мне о моей учёбе.
— Да что рассказывать, училась вроде, нравилось. А потом вернулась. Я думала на каникулы. А ты и не уехала больше.
— А почему?
— Да кто ж знает? Ну решила и решила. Значит, посчитала нужным.
Если верить тому, что говорила Антонина Ивановна о моей целеустремлённости и желании учиться, вряд ли я бы бросила учёбу просто так. Может, что-то произошло там, в городе. Ещё и непонятные отношения с Лидой. Я не сохранила её номер телефона. Вероятно, мириться с ней я не собиралась.
Я спросила у тёти Вали, сохранились ли документы о поступлении. Вместо ответа она плюхнула передо мной на стол картонную коробку из-под обуви, оклеенную обоями в розовый цветочек.
— Вот, разбирайся. Ищи, что тебе надо.
А потом скептически добавила:
— Ты что, поступать опять собралась?
— Может быть, — уклончиво ответила я.
Конечно, об учёбе с моими постоянными головными болями, потерей памяти и состоянием на грани помешательства не могло быть и речи. Мне просто нужно было разобраться с моим прошлым.
Из документов в коробке оказались только паспорт и аттестат. Я посмотрела на дату рождения в паспорте — мне двадцать два года. Не тридцать, как я себе вбила в голову. Хотя мои одноклассники выглядят даже старше. Слишком сильно потрепало их для двадцати двух лет. Только Светку суровая гальцевская жизнь пощадила, и она выглядела на свой возраст.
В аттестате только по химии и биологии были пятёрки, по остальным предметам трояки да четвёрки.
Никаких справок об обучении и причинах отчисления я не нашла.
Только ворох школьных грамот, среди которых затесались диплом за участие в межвузовской конференции и запечатанный неподписанный конверт. Бесполезные грамоты я вернула в коробку, диплом отложила, чтобы потом подумать, как можно использовать содержащуюся в нём информацию. Поколебавшись, я вскрыла конверт ножницами. В нём оказалась разорванная на мелкие клочки чёрно-белая фотография. Почему её порвали, но не выбросили? Зачем её хранить в закрытом конверте среди моих документов? Я осторожно собрала кусочки в конверт и спрятала его на дно коробки.
Я взъерошила волосы в бессильном жесте. Никаких ценных сведений я не обнаружила. Название вуза и год поступления — это мелочь. Что делать дальше? Послушать Антонину Ивановну и попробовать восстановиться? Есть ли в этом смысл, учитывая состояние здоровья? Да и возможно ли это вообще?
Не придумав, что мне делать дальше, я позвонила Светке.
— Оно тебе надо вообще? — закричала она в трубку. — Лишний раз голову забивать. Над учебниками корпеть. Ну, ты точно ненормальная!
— А что же мне всю жизнь теперь уборщицей работать? — больше из чувства противоречия возразила я.
— Ну зачем уборщицей? В магазин иди. Вон скоро у нас «Магнит» откроется. И до нас цивилизация дошла. Сама посуди, на бюджет вряд ли попадёшь, платно не потянешь. Да в городе и жить где-то и на что-то надо.
Я понимала, что Света права. С моей зарплаты даже на дорогу туда тяжело что-то выкроить. Но всё равно в душе зрело какое-то беспокойство, чувство, что я могу упустить призрачный шанс вырваться отсюда.
Я решила посоветоваться ещё и с Дашей. Она меня не удивила, ответила в её же духе:
— Я прям чувствую, что что-то здесь нечисто. Странно всё как-то. А у меня нюх на такие дела. Запроси документы в вузе, а?
— Как я туда доеду? А вдруг откажут, а я зря деньги потрачу.
— Вот ты деревня, ей-богу! А интернет тебе на что?
Вняв совету Даши, письмо на электронную почту мединститута я написала. Мне ответили, что если с момента моего отчисления не прошло пяти лет, и я была отчислена по собственному желанию по уважительной причине, то могу восстановиться на тот курс, с которого была отчислена при наличии вакантных мест. Вакантные бюджетные места в медицинском вузе звучит как оксюморон. Но я всё равно запросила приказ об отчислении и копию зачётной книжки. Недели через две я получила ответ. Как ни странно, я старалась, и в зачётке стояли сплошные «хор» и «отл». Не менее странной мне показалась причина отчисления — по желанию студента в связи с семейными обстоятельствами. Однако об этих семейных обстоятельствах моя семья ни сном, ни духом не знала. Или не хотела мне рассказывать.
Идею разобраться, что делать с моим обучением в вузе, я отложила до лучших времён. Постоянные головные боли просто не дали бы мне воспринимать материал. Да и чтобы срываться в другой город, нужно подкопить денег. Последнее не получалось. Всё уходило в семью.
Правда, начиная с мая мне удалось немного подкопить. Вася устроился к главе администрации кем-то вроде помощника по хозяйству. У Виталия Сергеевича Кузьмина была мини-ферма. Он держал бычков и свиней. В Васины обязанности входил уход за скотиной и её забой, а кроме того, всё, что Виталий Сергеевич пожелает — огород вскопать, двор подмести, кустарники подстричь, посмотреть, почему машина барахлит.
Теперь Вася оплачивал коммуналку и раз в месяц ездил в город за продуктами вместе с дядей Борей в какой-то гипермаркет, где они набивали ими багажник дряхлой семёрки под завязку.
На этом Вася считал свои обязанности перед семьёй исполненными и остальное тратил на пьянки с друзьями и «личную жизнь», которая пару раз в неделю исправно стонала в его комнате.
Тётя Валя гордилась сыном, мол, смотри, работает, семью обеспечивает, а ты…
А я тоже старалась до кровавых мозолей на руках от общения с тяпкой, граблями и лопатой. Никак они не хотели признавать во мне давнюю знакомую.
— Может, ты тоже к Кузьмину пойдёшь? — спрашивала с надеждой она. — Деньги хорошие платит. Может, и ванную нормально обустроим, да ремонтик подделаем.
Я только качала головой. С одной стороны, деньги — это билет из Гальцево, но с другой — всё во мне протестовало при мысли, что придётся работать под боком у Васи да ещё в чужом доме со своей-то репутацией. Но матери этого не объяснишь. Она ещё и рада была бы, если б Кузьмин обратил на меня внимание.
С недавнего времени я звала тётю Валю мамой. Не раз я слышала, как она жаловалась соседкам, которые приходили вечером посмотреть сериал, мол, дочь матерью называть не хочет, потом вообще про родство забудет, в старости кружку воды не подаст. Иногда она сопровождала жалобы звучными всхлипами. Наверное, для того, чтоб моя совесть её лучше услышала.
Постепенно я убедила себя, что она права, что моё поведение выглядит странным и глупо верить в фальшивые сны, когда реальность говорит о другом. Сначала язык не подчинялся, заминался, но потом у меня получилось выдавить из себя это слово. С чувствами было сложнее. Я жалела её, но любви не чувствовала.
В отношениях с другими людьми прогресс был незначительным. С Лидой я так и не поговорила. Пару раз сталкивалась с ней на улице, здоровалась, но она сделала вид, что я пустое место. На работе уже давно никто не перешёптывался о конфузе на Дне защитника Отечества. Даже Мурзик перестал придираться и пару раз угощал пирожками с капустой, которые пекла его супруга. Шпалу, как мне казалось, я больше не видела, иначе просто умерла бы на месте от стыда. Хотя точно утверждать я могла — толком я его и не запомнила.
Единственным человеком, с которым я ближе всех общалась, была Светка. Она часто забегала на чай, либо мы гуляли по вечерам в парке с её трёхлетним сынишкой. Поняв, что я не жалею о нашем расставании с Витей и не строю планов по его возврату, Светка начала интересоваться, как ей можно его окольцевать. Спрашивала о его увлечениях, привычках, о том, что он любит в постели.
— Пальцы в рот совать он любит, — однажды не выдержала я. — Это единственное, что я знаю о нём.
— Нет. Я тебя не понимаю, — возмутилась Светка. — Тебе он якобы не нужен, но подруге своей помочь ты не хочешь. Ясно-понятно, вот такая она женская дружба! Ты как собака на сене!
