Потираю свою шею сзади и провожу пятернёй по волосам.
Вера никак температуру своего тела не комментирует. Только трясется вся, как тряпочка на ветру. Откладываю градусник и сажусь рядом. По телу мурашки с трехэтажный дом расходятся.
– Ты со мной вообще разговаривать не будешь? – хмуро уточняю.
Вера разворачивается. На бледном лице проступает румянец, а глаза округляются.
– Ты наорал на меня так, что слышали даже на том свете, – произносит она, шмыгая носом. – Вернее, покойники в морге. Кажется мужик, который прибежал последним – патологоанатом. Я брала у него интервью в прошлом году.
– Ты у него б и оказалась, если бы не я.
– Да лучше бы утонула, – всхлипывает она горько, нежное лицо искажается и мне приходится поймать её руку, чтобы привлечь к себе.
Приходится… потому что по-другому не могу. Женские слёзы не могу терпеть в принципе, а слёзы близких людей втройне не выдерживаю.
– Что ты несёшь? – морщусь, чувствуя жжение за грудиной. – Кому лучше? У тебя ведь есть родители, дурная? Кстати, как они?
Вера замирает, я же, склонившись сглатываю слюну, когда вижу, как она облизывает яркие пухлые губы.
– Нормально все у них, – отвечает тихо.
– Сколько им? За шестьдесят?
– Нормально. Ты можешь от меня просто отстать?
Отворачивается.
Вредная коза.
Русские бабы – хуже атомной войны. Ноль покладистости, зато гонору хоть отбавляй.
– Как показывает практика чуть зазеваешься, и ты уже в прямом смысле тонешь, – замечаю, скидывая футболку.
В сотый раз как идиот разглядываю хрупкое тело под одеялом. Стоянова – магнит. Красивый магнит, порой лживый. Как и все сногсшибательные женщины в моей жизни.
– Что ты делаешь? – шипит она, когда я приподнимаю тонкую ткань и укладываюсь за её спиной.
Делаю то, о чем мечтал последние двадцать четыре часа, притягиваю ее к себе поближе.
– Ты дрожишь, хочу тебя согреть.
В ширинку джинсов упирается округлая задница, как новогодний подарок, упакованная в красные стринги с милым бантиком. Упирается и ёрзает… блядь!
Поскорее бы уснула, что ли.
– Я дрожу, потому что зла на тебя, – снова начинает реветь.
Страх смерти и ужас от случившегося выходят из неё порционно. Малыми дозами. И что примечательно – исключительно на меня. Этого осла, Фёдора или как его там, она ни словом не обидела, за то я душегуб и моральный урод, который на умирающую наехал.
– На меня зла? – усмехаюсь.
– На тебя, – плачет, но хотя бы не вырывается.
Затягиваюсь воздухом с её волос и думаю, что делать с уверенным десятибалльным стояком.
Вариантов немного, трахаться этой отчаянной точно нельзя. Остаётся холодный душ или… представить что-то ужасное, благо сегодня копилка нелицеприятных воспоминаний пополнилась.
Её покрасневшие, обветренные руки, заледеневшие волосы и огромные выпученные глаза, я не забуду никогда. Просто не смогу.
Твою мать.
Тело пробивает неконтролируемая дрожь, чертыхаюсь под нос и на секунду упираюсь лбом в упрямый затылок.
Я ведь мог никогда её не увидеть – в сотый раз повторяю, вжимаясь в хрупкую спину.
Никогда. Страшное слово, о котором я, дожив до пятого десятка, уже кое-что знаю.
– Ты решил, что, если я не утонула, можно меня сломать посередине, – бурчит Вера под ухом и я ослабляю хватку. Даже не заметил, как сжал от ярости.
– Прости, – хриплю, поглаживая нежную кожу на животе. Кончиками пальцев чувствую разбегающиеся мурашки. Манкие, зовущие…
Хочется нырнуть и потрогать её пониже, развести стройные ножки, сделать приятное, может даже зализать «раны» языком. Там внизу она дико вкусная… но, оргазм – слишком сильная эмоция, неконтролируемый взрыв, который сегодня моей пловчихе точно ни к чему.
Поэтому убираю руку на тонкое плечо. От греха подальше. И широко улыбаюсь, когда слышу в темноте разочарованный вздох…
Глава 17. Вера.
– А как там босс? – пытаю Шурика, а сама слежу, как Адриан открывает холодильник и, кинув на меня короткий взгляд, извлекает оттуда банку пива.
– Будешь? – грубовато спрашивает у гостя.
– Нет, спасибо, – мой оператор поджимает губы и хмурит брови, глядя на меня.
– Тебе не предлагаю, – обращается ко мне Макрис.
Равнодушно отворачиваюсь и пожимаю плечами.
Осматриваю стол, заставленный сладостями, на которые я подсела за прошедшую неделю. Вернусь домой вместе с лишними килограммами. Подбираю ноги под себя, обнимая коленки.
Напряжение в груди не отпускает.
Ситуация в доме такая взрывоопасная, что вот-вот искры полетят. Слава богу, Шурик приехал поработать, иначе мы с Адрианом убили друг друга.
– Батюшка нормально, чего с ним будет. Говорит, сердце болит, а сам дымит как паровоз.
– Что нового в телецентре?
– Да всё тоже, Вер. Вознесенский готовится к старту прайма. Говорят, что программа сырая была, когда подписывали, и сейчас редакторы в мыле меняют концепцию и ищут экспертов.
– Удачи, – мрачно произношу.
Естественно, мне обидно.
Я шла к собственному проекту много лет. Трудилась исправно, никого не подсиживала. Старалась быть честной и справедливой. Я правда пыталась быть хорошим журналистом. Если бы не Адриан со своим предложением, даже не знаю, как смогла бы оставаться там, где меня так жестоко опрокинули. Отбросили на пару ступеней назад абсолютно незаслуженно.
Как тут скроешь досаду?
Пришлось бы увольняться.
Этот месяц нужен мне для того, чтобы прийти в себя и восстановиться.
Я как загнанная лошадь, которая мчится в пустоту.
– Как ты с ним живешь? – Шурик наклоняется и спрашивает шепотом. – Он же грубый и жуткий хам.
– Думаешь?
Усмехаюсь и опускаю голову.
Если честно, как у Христа за пазухой живу. С момента моего окунания в ледяную воду прошло чуть больше двух недель. Около пяти дней я болела. Температура, лихорадка и прочие приятности. Всё это время Адриан был заботливым и… милым. Да-да, этот сухарь может быть милым.
Правда, когда я выздоровела, пришлось сбежать. Моя подруга, Яна, попросила остаться с детьми, я на свой страх и риск согласилась, но знала, что Адриан никуда не отпустит.
Вообще, мне кажется, что его опасения по поводу моего похищения сильно преувеличены. По крайней мере, в квартиру ко мне никто не приходил, машина спокойно находится на стоянке и родителей, которых я тоже навестила, не беспокоили.
После того как мы допиваем чай, под пристальным взглядом убираем за собой посуду и отправляемся с Шуриком в кабинет, где занимаемся монтажом старых сюжетов, чтобы их могли повторить в утренней программе.
Перед уходом мой коллега озирается в прихожей и тихонько шепчет:
– Забыл, Вер. Мне Олег твой звонил. Ругался, что ты совсем пропала.
Черт.
– Скажи, я саму с ним свяжусь, - морщусь, понимая, что совсем забыла про него.
– Да, я обещал ему перезвонить. Но он злится.
С лестницы слышен громкий голос:
– У вас там что-то вроде вечерней молитвы? Псалом шепотом читаете? Можно погромче?..
Морщусь, мотая головой, чтобы мой коллега не принимал на свой счёт.
– Ладно, я пойду, – проговаривает он вежливо и многозначительно обращается ко мне пословицей. – На грубое слово не сердись, а на ласковое не сдавайся.
– Иди-иди давай, камера с ручкой, – отпускает Макрис, едва дверь за Шуриком закрывается.
– Андрей, – рявкаю оборачиваясь. – Заткнись, пожалуйста, – даже вежливо выговариваю.
– Спокойной ночи, – цедит он сквозь зубы и уходит.
Прогуливаюсь по дому, закрываю отчего-то открытое окно в гостиной. И поднимаюсь в свою спальню.
Тут же падаю на кровать и утыкаюсь в мягкую подушку, на которой спал Адриан.
Пока я температурила и отходила от случившегося, он был всё время рядом. Днём и ночью. Не допускал ничего лишнего… просто обнимал сзади и поглаживал плечи и руки. Но я всё чувствовала… Всю мощь его желания, упирающуюся мне в спину…
