ещё большей шлюхой, чем раньше.
Да, я спала с ними двумя, и даже не важно, что с Ромой это было пару раз в месяц, вот ни капли не важно.
– Он не может иметь детей. Поэтому не было надобности пить противозачаточные.
Я сразу это объясняю, потому что, думаю, данный вопрос всплывёт позднее, лучше сейчас поясню.
– Что значит: не может иметь детей?
Мы по-прежнему стоим в коридоре лицом друг к другу. Понимаю, почему он не выдерживает и начинает сыпать вопросами, когда мы даже не доходим до комнаты. Должно быть, они сводят его с ума.
Объясняю, как умею, о причинах бесплодия Ромы.
Мы снова молчим, пока Демьян переваривает информацию. Он станет отцом, а я хотела это скрыть. Я ужасный человек, это ведь и не обсуждается.
Разворачиваюсь и иду в гостиную, Дёма следует за мной, я сажусь на диван, а он стоит.
– Маш, как ты могла, а? – его голос хриплый, с надломом.
И выглядит он так, будто из него откачали всю имеющуюся энергию.
– Я… Я не собиралась беременеть. Мне очень жаль… Очень… Я знаю, как музыка важна для тебя… и твоя карьера… И я понимаю, это не твоя проблема. Я не собиралась её вешать на тебя. Дём, я никогда тебя ни о чём не попрошу. Обещаю. Никогда. И никогда никому не скажу, что ребёнок твой.
Мне кажется, это именно то, что он хочет услышать.
Хотя внутренний голос буквально вопит другие слова.
«Мне жаль, что я ничего не сказала. Пожалуйста, прости меня. Пожалуйста, обними. Пожалуйста, останься. Пожалуйста, будь всегда рядом. Люби меня. Люби нашего сына», – вот что я хочу сказать на самом деле. Умолять его. Я бы всё отдала за это. Всё.
– Ты думаешь… – он вздыхает, и я слышу, как гнев возвращается в его голос.
Я опускаю взгляд на пол, рассматривая ёлочку паркета. Сижу, крепко сжав ладони от страха.
– Думаешь, карьера настолько важна для меня? Важнее тебя? – теперь в его голосе боль. – Важнее… сына?
Закрываю глаза, когда он называет ребёнка сыном. Слёзы прорываются из-под век. Я благодарна, что он не спрашивает – были ли у меня другие связи, другие мужчины. А ведь мог бы.
– Не могу поверить, что ты решила молчать.
Разочарование в его голосе я слышу отчётливо.
– Прости, я думала… боялась, что ты меня возненавидишь за… беременность, – прошептала, бросая короткий взгляд.
Его ответный полон боли, но Дёма подходит и садится рядом. Закрываю глаза, вздыхаю рвано, когда его рука гладит меня по волосам, обнимает за плечи и привлекает ближе.
– Я никогда тебя не возненавижу, просто не смогу… Я люблю тебя. Больше всего на свете. Очень сильно, Маш. Очень.
Сердце пропускает удар, когда я слышу эти слова, с трудом сглатываю, чтобы ответить.
– Я тоже тебя люблю.
Я не заслуживаю этого ощущения счастья. Не заслуживаю его любви.
Наблюдаю, как Дёма опускает взгляд на мой живот. Кладёт руку сверху, и я накрываю его ладонь своею. Большим пальцем он выводит круги поверх ткани платья.
Рыдания разрывают голос, когда он опускает голову и мягко целует мой живот. Зажмуриваюсь, пытаюсь проморгаться, почти захлёбываюсь в собственных слезах, когда Дёма стирает их со щёк и всматривается в моё лицо. Мы так близко. Наши губы близко. Поцелуй очень нежный, полный боли и горечи, соли и разочарования, но и лёгкости тоже. И надежды.
– Прости, – шепчу, когда Демьян на секунду отрывается от моих губ, чтобы поцеловать глубже. И крепче.
Он обнимает меня, притягивает ближе. В его объятьях так хорошо. Так спокойно. Надёжно. Цепляюсь за его футболку, прячу лицо у него на груди, выплакивая месяцами копившуюся внутри сердца боль. Демьян гладит меня по спине и плечам, целует и шепчет, что всё будет хорошо. И я ему верю.
Какое-то время мы обнимаемся, но Дёма, видя, что я измотана эмоциями, говорит, что надо прилечь. Беру его за руку, потому что страшно его отпускать от себя даже на секунду, и веду в свою комнату.
На пороге он замирает, подмечая, что комната частично заполнена вещами для ребёнка. Видит коробку с кроваткой, которая придвинута к стене. Отец ещё не собирал её, и теперь, видимо, Дёма сделает это сам.
Он подходит к комоду, берёт в руки мягкого медвежонка-гитариста. У меня дыхание перехватывает от вида Демьяна, его мысли буквально материальны, я могу их прочесть. Остаётся надеяться, что я не сломала всё окончательно своим поведением, что для нас есть шанс и надежда.
Наконец, Демьян тянет меня к кровати, и мы ложимся. С тихим усталым стоном я кладу голову ему на плечо, а Дёма гладит мои руки и целует в макушку.
– Прости, – у меня новая волна раскаяния. – Я была в корне неправа. Я не хотела тебя расстраивать. Пожалуйста, пойми.
Мне нужно прощение. Это как рубеж, перейдя который, не совершу больше подобных ошибок. И ещё я устала ненавидеть себя.
* * *
Маша продолжает захлёбываться в слезах и извинениях. Пытаюсь убедить её, что всё будет хорошо, но из неё исходит всё, что копилось месяцами. Правда в том, что я не могу её ненавидеть, не могу разочароваться в ней, она – всё, что мне надо. Смысл моего существования. Теперь я это осознаю особенно чётко. И сам чувствую себя дураком, что так долго тянул с конкретикой. Мне стоило ещё летом, если не раньше, настоять, чтобы она была со мной. Наплевать на все условности, забрать её в тур, не отпускать обратно в Москву. Или самому не улетать, остаться в России дольше.
Мы бы договорились, как нам быть дальше. Она бы доучилась, летала бы ко мне время от времени, и я брал бы перерывы, возвращаясь к Маше. Пожили бы на колёсах эти несколько месяцев, но мы были бы вместе.
– Маш, знаешь, с тех пор, как понял, что люблю тебя, я постоянно искал причину, чтобы ты была со мной… и вот… ребёнок – это своеобразный выход. Я очень сильно люблю тебя. Очень. Это не на день и не на два, это гораздо глубже, милая. Обещаю, что всегда буду рядом. Главное, чтоб у тебя никаких глупых идей в голове не рождалось. Говори мне правду, пожалуйста. Не решай за двоих.
Она начинает плакать сильнее, и я крепче держу её, позволяя излить всю боль в моих объятьях. Её страдания не доставляют мне никакого удовольствия, я лишь чувствую, как плохо ей было от собственных решений, которые она считала правильными.
Кладу ладонь ей на живот, и
