висках. Мне хотелось, чтоб ты опровергла его, это слово. Сказала, что ты так не думаешь! Просто хотела обидеть меня…
Я вышел. Идя мимо зала, невольно в него заглянул. Горела настольная лампа. Её сдержанный свет не касался окна. Но высвечивал тени. Взгляд упал на букет. Ярко-алые розы. Бутоны раскрылись, явив сердцевину. Кое-кто уронил лепестки…
Не помню, как я оказался с ним рядом. Как рукой прикоснулся цветка. Но отчётливо помню, как сжал в кулаке ярко-алый бутон.
— Витя? — послышалось сзади. Это была твоя мать.
Она подошла. Мои пальцы разжались, и пару тугих лепестков приземлилось на стол.
— Это ваши цветы? — спросил не своим, оседающим голосом.
— Нет, это Анькины! Из театра приволокла, — ответила Лена Георгиевна.
— А она не сказала, кто ей дарит такое? — почти прошептал.
— Ох, Витюнь, — твоя мама вздохнула, рука улеглась на плечо, невесомая, лёгкая, — Ты так себя изведёшь. Никаких нервов не хватит.
Я кивнул, проглотил подступивший комок. Я всё понял. Ты знала его! Мужчину. Дарителя роз. Ты ему улыбалась со сцены. Не мне.
— Ну, Витюнь, будет тебе убиваться, — Лена Георгиевна с силой меня развернула. Я позволил! Я был как тряпичная кукла. В тот самый момент я тебя потерял…
— Ну, вот ещё, милый, ты что? — прошептала Елена, отёрла руками горячие капли с лица. Моего.
Я увидел отчётливо: ты сейчас с ним. Ты сбежала к нему! Ты ушла и уже не вернёшься. В голове было мутно от мыслей и пива. На душе было горько от боли, которую я ощущал. Я не мог успокоиться. Даже когда обнимал твою маму. Она прижимала меня, как ребёнка, и рука теребила мои волоски.
— Всё, успокойся, хороший мой, всё будет хорошо, — слышался вкрадчивый тон. А всхлипы беззвучно рвались из груди! Они прекратились лишь только в ответ на касание… Когда губы её прикоснулись к моим.
Я на мгновение выпал из жизни. Глаза мои были закрыты. А запах, похожий на твой, помешал оттолкнуть. Я замер, склонённый, беря эту ласку, как милость настойчивых губ. Я представлял — это ты. И даже слегка удивился, увидев тебя в коридоре. Глаза распахнулись! И я в полной мере почувствовал дичь этой сцены, которую ты разглядела, войдя.
— Аа-нь, — запинаясь, я начал. Но ты отступила на шаг. Ты бросилась вон, как испуганный дикий зверёк. А я не мог сдвинуться с места…
Я долго искал тебя, звал. Я бесконечно звонил, оставлял сообщения.
«Прости! Ты не правильно всё поняла», «Это не то, что ты думаешь», — вот такие банальные глупости вряд ли могли объяснить мой поступок. Но я всё же пытался его объяснить.
«Я люблю тебя, Ань!», — написал напоследок.
«Не смей говорить это слово», — ответила ты. А затем отключилась. Так сказал механический голос. Но я не поверил ему! Ещё долго звонил и писал. И сидел у подъезда. Всё ждал, что ты снова вернёшься. Ждал, пока не уснул! Прямо там, на скамье. На которой когда-то спала твоя мама.
Я шла куда-то, не видя дороги. Перед глазами стояла картина. Ты и мама. Вдвоём. В одной комнате. Кто кого целовал, я не знаю. И знать не хочу! Омерзение, стыд и безумная боль убивали меня, нарушали динамику шага. Я то и дело сбивалась, не в силах идти. А потом начинала бежать, как будто за мной кто-то гонится…
Нашла себя в театральном дворе. О «заднике» знали актёры. Здесь даже сушилось бельё. Костюмерша по имени Люба развесила тряпки. Я открыла калитку, вошла. Двери были закрыты, на улице ночь. Я села на лавочку, достала початую пачку. Мне было страшно и так одиноко, что я закурила. Хотя мы же с тобой решили, что бросим. Ты, кстати, бросил?
В общем, я закурила, разулась. На мне были летние тапочки. Ноги сложила на лавку. Слёзы сами собой полились. Я курила и плакала. Кашляла, снова курила. А после — рыдала взахлёб.
Замок на двери отворился. И наружу вышел наш сторож, я до сих пор путаю, он дядь Юра, или дядя Серёжа.
— Это кто у нас тут сидит? — посветил он фонариком прямо в лицо.
Я шмыгнула носом, укрылась от яркого света.
— Анна Ловыгина, у меня пропуск, — полезла я в сумочку.
— Да я вижу, что пропуск, — прервал он меня.
И впустил внутрь сторожки. У него была целая комната. С диваном, телевизором и столом. Только звук не работал.
— Тебя кто-то обидел? — спросил он, усевшись напротив. И указал на ружьё. Я знала — муляж. Мы его брали на сцену.
— У меня жизнь кончилась, — произнесла я.
Он рассмеялся:
— Да ладно тебе! Парень бросил, небось?
Я зарыдала. От боли сводило виски. Уж лучше бы Ника! Я часто себе представляла… вас с ней. Но не мать.
Сторож позволил остаться. Не лез! Я рассказала ему про спектакль. Сам он лёг на диване. Свернулся калачиком. Долго глядел на меня.
— Красивая, — послышалось в тишине.
Я проспалась. А утром пошла упаковывать вещи. Денег было отложено мало. «Ещё подкоплю и могу оплатить себе хату, где-нибудь на окраине города», — думала я. И пускай! Буду чаще пешком ходить. Только подальше от вас. От обоих!
Придя во двор, огляделась. Твоего мотоцикла нигде не было. Зато мать была дома. Я оттолкнула её от двери. Не разуваясь, прошла в свою спальню. Ах, извините, бабулину!
Я достала рюкзак и принялась трамбовать. Пока только летнее. Хотя пару кофт прихватила. Ботфорты стояли в углу. Я не стала их брать, как и платье, в котором была в Новый год. Оставила многое…
Мама стояла в дверях:
— Ну, и куда ты собралась?
— Я уже совершеннолетняя! Ты мне не указ! — огрызнулась я резко.
— Ань, ну вы бы всё равно с ним расстались. Я просто ускорила этот процесс, — ответила мама.
Я потрясённо воззрилась на эту совсем незнакомую женщину. Волосы гладко зачёсаны. Под глазами круги. В целом, ни грамма раскаяния!
Глядя в распахнутый зев рюкзака, я хотела ударить наотмашь. Но внезапно сказала:
— Ты никому не нужна! Сдохнешь одна в вытрезвителе.
Она выпрямилась:
— Вот же дрянь! Растила тебя, растила. А выросла дрянь!
— Значит, было в кого, — усмехнулась я.
Бросила пачку тампонов, роман и губную помаду.
— Ну, и куда ты собралась? — мама вернулась в «исходную».
— Я ещё не собралась, — ответила я, распахнула совместную дверцу.
Достала из шкафа пальто и кроссовки. Долго думала, куда запихнуть.
— Аня! — окликнула мама.
— Ну, и как оно? — фыркнула я, сгребая со столика мелочь.
— Ань, ну куда ты пойдёшь? На панель?
