class="p1">Я опешила:
— По твоим стопам, значит.
Мама всплеснула руками:
— Ну что ни слово, то грубость! Вот же неблагодарная.
— А за что мне тебя благодарить? — мой голос сорвался на всхлип, — За то, что ты мне жизнь поломала?
— Не преувеличивай! Жизнь тебе поломала не я, а отец твой чумной. И бабуля! — сказала мама.
По её виду и впрямь ничего не случилось. Обычное летнее утро. Только в другом измерении.
— Бабушке что я скажу? — дополнила мама картину.
— Правду скажи, — ответила я, — Скажи, что целовалась с моим парнем.
— Ой, батюшки! — взвизгнула мама, — Драма так драма! Парень твой, от горшка два вершка.
Я смахнула слезу:
— Ненавижу тебя. Ты мне больше не мать.
Воцарилось молчание. А после она удалилась. Видать поняла преимущества нового статуса? Я же спокойно прошла до порога. Даже в зал не смотрела. Удержалась! Смогла.
Ночь в сторожке прошла «под сериальчик и водочку». Я не пила. Но сериал посмотрела. Какая-то дичь про убийства и трупы. Между тем настоящая дичь начиналась снаружи. Сначала послышался крик:
— Ээээй! Открооой!
Я прислушалась. Голос знакомый…
— Ааань, ты там? — прокричал ты и, судя по звуку, пробрался во двор.
Сторож вскочил. Я подбежала к окну. Из-за шторы я видела твой силуэт в темноте. Он мелькнул и исчез. Дядь Юра, а может быть, дядя Серёжа, снял со стенки ружьё.
— Ээээй! Выходиии! — крикнул ты ближе.
Я прижималась к стене, когда сторож окликнул тебя в приоткрытую дверь:
— Парень! А ну, иди отсюда!
— Мн-е Аня нуж-на, — ответил ты, запинаясь. Голос был пьяным. Знакомым. Таким бесконечно родным…
— Здесь нет никаких Ань! Иди, проспись!
Ты с первого раза не понял. Дверь закрылась. Но ты сел на лавку и начал орать:
— Аааань! Ааааня!
Сторож пыхтел и недобро поглядывал:
— Твой распинается?
— Он не мой, — прошептала одними губами.
Твой крик перерос в волчий вой. Собаки, что были поблизости, тут же его подхватили. Стали лаять в ответ. Я зажала ладонями уши. Больше всего мне хотелось поддаться и тоже завыть. Чтобы ты обнаружил меня! Но я только бессильно мычала.
«Ань, я умру без тебя», — написал ты в последнем послании.
«Я уже умерла», — равнодушно ответила я.
Но равнодушием здесь и не веяло. Мы были единым. А теперь я осталась одна. Вот и всё! Мой спектакль отыгран.
Я убрала ладони, когда услышала вой полицейской сирены. Тебя увезли. И неожиданно стало так тихо.
— Наконец-то, не прошло и полгода, — нахмурился сторож.
По его недовольству я уже осознала, что денег придётся занять. Ибо срок моего пребывания здесь ограничен.
Я проснулся в тюрьме. Нагрубил добросовестным стражам порядка. В общей камере было просторно. Кто-то храпел, двое играли в карты, а третий искал, у кого бы занять. Он спросил у меня. Растолкал.
Спросонья я отмахнулся. Было трудно припомнить детали. Кажется, я перебрал и поплёлся искать тебя в театре. Хотя была ночь, и окна уже не горели. Я обнаружил калитку. И надпись. Не помню, что было написано! Внутри дребезжал огонёк телевизора.
Я стал ломиться туда и кричать. Помню, звал тебя громко. Но ты не пришла. Неудивительно. Скорее всего, обитаешь под чьим-нибудь «крылышком». Нашла покровителя, спонсора, или и то и другое, в одном!
Теперь, на «казённой скамье» моё тело болело и ныло. Но сильнее болела душа. Я не верил, что это конец! Я искал продолжения…
За мною явился отец. Он всю дорогу молчал и велел пристегнуться. Из окна его новенькой Хонды я видел, как пробегают один за другим фонари. И бегут так до самого дома. Я ходил к твоей матери. К Лене. Теперь я не знал, как её называть.
— Анька ушла, — заявила она, — Вещи забрала…
— Куда? — перебил.
— Не сказала, — пожала плечами Елена Георгиевна.
— А что она говорила? — затаил я дыхание.
— Говорила, что я ей не мать! И что я сдохну в вытрезвителе, — отчеканила Лена. И губы её задрожали.
Я понял, что ты уходила совсем. Но куда?
Я дежурил у театра, пытался тебя отловить. Но не смог! Знал, что в пятницу будет спектакль, и ты не отвертишься. Вот только дожить бы до пятницы…
Я хотел объяснить тебе, как это вышло. Но сперва нужно было себе объяснить! Я молчал. И друзья разом приняли мою сторону. Все решили, что ты виновата. Как я мог им сказать? Даже Женьке. Ту правду, которую стыдно озвучить. Что я целовал твою маму… Мне было так тошно от этого! От себя самого. Ведь я до сих пор вспоминал её губы. С твоими их было совсем не сравнить.
«Я представляла тебя», — вспомнил голос и фразу, которую ты мне сказала недавно. Про Тоху. Про тот поцелуй. Выходит… я тоже. Но если тебе всё простительно, то почему непростительно мне?
Я метался! Я был сам не свой. Мать сказала:
— Забудь! Прошмандовка! Вся в Ленку!
— Ты ничего не знаешь! — заорал я в ответ.
Мама притихла. А я задрожал. Слова чуть не вырвались сами собой. Я упёрся лбом в стену и стоял так, приводя себя в чувство. Вдруг на плечо опустилась ладонь…
— Всё будет хорошо, — сказал мамин голос. А я вспомнил голос Елены Георгиевны. Поёжился, будто вместо ладони змея улеглась на плече.
— Отстань! — огрызнулся и вышел за дверь. Я знал, без тебя хорошо быть не может.
Когда в пятницу на спектакле роль Катерины сыграла другая актриса, я окончательно съехал с катушек. С ноги открыл дверь к твоему режиссеру, потребовал встречи с тобой.
— Во-первых, здравствуйте! — проговорил худосочный очкарик, — Во-вторых, я не интересуюсь личной жизнью своих подопечных.
Он поправил очки и откинулся в кресле. Я разглядел его ближе, и понял, что ты бы не стала с ним спать.
— Это я — её личная жизнь, — процедил я сквозь зубы.
«Творец» снисходительно хмыкнул, но вдруг просиял:
— Молодой человек, а вы никогда не думали о том, чтобы играть в театре? У вас очень яркий типаж.
Меня передёрнуло. Как будто оскомина тронула зубы. Я вышел за дверь, опустился на лавку, что шла вдоль стены. Какая-то девушка, в туфельках Золушки, сидела напротив и красила губы. Я не сразу узнал ту актрису, что играла с тобой.
— Ловыгину ищешь? — спросила она.
Я поднял глаза:
— Почему она не вышла сегодня на сцену?
Девушка глянула искоса:
— Кто ж её знает? — она рассмеялась, — Автограф хотел попросить?
Я исправил:
— Прощения, — и покинул твой грёбаный театр.
В сторожке мне разрешили пожить. Но недолго.
