хорошее, а просто никакое. Грустно? Не знаю. Весело? Не могу ответить. Ровным счетом ничего не было. Только пустота.
Через некоторое время приехала скорая. Женщина-медик начала опрашивать соседку и что-то записывать. Тем временем санитары – два коренастых мужика – придвинули носилки к кровати и положили на них тело. Затем они набросили на труп покрывало и подняли носилки; пошли к выходу. Грузового лифта, конечно же, не было, так что пришлось спускать тело по лестнице, так как в обычные наши лифты дай бог влезет два человека. Я знал, что на лестнице было много узких проходов и дверей, а значит тело придется много раз поднимать над собой и поворачивать.
Я все стоял у окна и смотрел вниз. Санитары погрузили носилки в кузов, захлопнули двери и сели за руль. Вскоре спустилась и женщина. Мотор белой «газельки» взревел, она дернулась с места и укатила по дороге.
***
Мы купили гроб и место на кладбище, оплатив это все из материных денег, оставленных на «черный» день. Интересно узнать когда – и главное из чего – она успела их скопить. Но об этом ее уже не спросишь…
Мать хоронили в конце апреля, в тихий солнечный день. От дома провожающих было немного: соседка, ее любовник, не появлявшийся доселе несколько дней и очень ожидавший прочтения завещания, да несколько пожилых людей, живших в этом доме, очень любящих поглазеть на того, кто умер. На черной «газельке» с желтой надписью «ритуальные услуги» мы ехали вдвоем с Дашей. Она грустно молчала. В голове моей творился какой-то хаос и сумятица, которые я не мог унять. Я все время не сводил глаз с гроба, обставленного цветами, где под крышкой лежало холодное тело моей матери. Мне все казалось, что она просто притворяется, что вот-вот она встанет, вновь обсмеет меня, а я вновь начну на нее злиться.
Из долгой и угрюмой задумчивости меня вывел голос лысого толстого водителя в черной фуражке, извещавший, что мы прибыли. Я помог могильщикам аккуратно опустить гроб на веревках в пустую прямоугольную могильную яму. Даша кинула в могилу горсть земли, что-то прошептав. Священник – старый бородатый человек – надел очки и начал баритоном читать Евангелие так, как его умеют читать только священники. Я не слушал.
Странно, я большую часть жизни мечтал об этом дне, но когда он наступил все как-то изменилось, мне уже не так весело думать об этом. Честно говоря, я вообще не знал и не понимал что нужно думать в такой ситуации. Мне казалось, что мозг совсем отключился, и в голове был лишь сплошной густой серый туман.
Каким-то острым запахом смерти пахла земля, вызывая во мне тревожные чувства. Там внизу лежит моя мать, ее тело еще целое, волосы и глаза живы, но несмотря на это, она уже не вернется. Мой мозг кое-как работает, легкие дышат, сердце гоняет кровь по венам, значит я жив, и вроде бы все как всегда, но я уйду отсюда, а она-то останется. Это было странно и казалось чем-то невероятным. Даже в тот момент, когда я приставлял дуло пистолета к виску, я не был так близок к смерти как сейчас.
Почему-то только здесь меня осенила простейшая из всех мыслей, когда-либо приходивших мне в голову: все люди рано или поздно умрут. И страшно стало от того факта, что я в сущности-то пока что ничего не добился, ничего не нажил, да что уж там, я даже светлых воспоминаний никаких почти не приобрел. Сначала шло короткое безоблачное детство, а потом дни становились все серее и серее, летели все быстрее и быстрее, пока не слились в одну ужасную картину отчаяния, тоски и безысходности. И хуже всего то, что по большей части я сам создал эту картину, я сам нарисовал ее собственной кровью, иссушая организм с каждым штрихом. Мне и так было безумно плохо от всего, что творилось вокруг, но я еще более усугублял свое положение. Зачем я так существовал, для чего? Я должен был быть сильным.
Во мне все разом перевернулось. Конечно, я физически не мог изменить ход своих мыслей, который создавался годами долгого и непрерывного отчаяния, но теперь, перед лицом смерти, я все понял, я снова чего-то захотел, я снова обрел какую-то надежду. Что, если бы я застрелился тогда? Ничего. После меня ничего бы не осталось. Кто бы заплакал, если бы я умер? Никто. Теперь же все должно измениться. Я надеюсь, значит я жив. А это в свою очередь значит, что я смогу воплотить надежды в реальность.
Я сунул руку в карман и, взяв таблетку большим и указательным пальцами, выбросил ее в сторону.
Земля посыпалась на гроб, комья забарабанили по крышке. Совсем скоро яма была заполнена. На холмике установили два венка, в центр положили цветы. Священник попросил меня сказать что-нибудь об умершей, но я совершенно не знал что нужно говорить. Что-нибудь плохое? Вряд ли. Что-нибудь хорошее? Так я ничего такого почти не помню. Вскоре он ушел. Даша стояла молча. Вдруг она подошла и положила руку мне на плечо. Она все понимает. Она понимает меня, как никто другой.
– Не переживай, все будет хорошо, – тихо проговорила она. И еще много успокаивающих слов услышал я.
Я улыбнулся, но это все было через силу. Еще никогда я не хотел быть в одиночестве так сильно, как сейчас. Даша внезапно обняла меня, и я почувствовал необычайное тепло, испытал чувство, которое мне никогда еще не приходилось испытывать.
Почему люди, которые всю свою жизнь страдали, до дна испили чаши отчаяния и боли проявляют такую искреннюю доброту? Почему большинство других людей очерствели, перестали интересоваться проблемами других? Когда произошел этот перелом?
Но я не обнял ее в ответ. Мне чуждо это. Я привык со всем сражаться в одиночку. И даже все тепло Даши, проникавшие в самые холодные уголки моей истерзанной души, постепенно залечивая все старые раны, не могло меня изменить. По крайней мере сразу. Я привык все переживать исключительно внутри себя, никого не подпуская к своим эмоциям. Не смог я этого сделать и в этот раз. И от этого я ненавидел себя еще больше.
Один раз я ведь уже подпустил кого-то очень близко, и что из этого вышло, Катя?
Я отстранился от Даши и уставился куда-то вперед, не понимая куда и зачем. Она что-то говорила, но все ее слова, не задерживаясь в моей голове более чем на пять секунд, стирались, как бывает на
