Ксюша Иванова
Любовь на руинах
1. Рыжая
…Грязь и вонь… Вонь и грязь — это первое, что приходит на ум, когда Слепой спрашивает о моих ощущениях, о впечатлениях от прошедшего дня. Это — наша с ним традиция. Бывают дни, когда я до жути жду вечера, чтобы на пару минут заглянуть к нему в комнату, чтобы, увидеть его, чтобы услышать этот вопрос. Но отвечаю совсем другое:
— Женя, сегодня был замечательный день. Я видела солнце!
— Рыжик, это невозможно… — он улыбается. — Столько лет — ни разу! А тут — солнце!
— Правда, Женечка! — хоть он и не видит, я все равно утвердительно трясу головой. — Во время операции в окно проник огромный золотой луч солнца! Он от скальпеля отразился. Правда, когда я выглянула в окошко, минут через сорок, небо снова было затянуто облаками. Но я не успела только потому, что этот… мудак, Пашка, мало кетамина вколол — Петрович не заснул, а задремал только. Пришлось добавлять, чтобы раньше времени не очухался. А как добавила, копаться стала — спешить-то не нужно! Но, знаешь, кетамин, сука, к концу подходит… Что делать будем?
— Зойка, не ругайся — тебе не идет. Придумаем. Что-нибудь обязательно придумаем.
— Не идет, говоришь? Ох, ты знаешь, мне вообще ничего из нынешней жизни не идет. Помнишь, как в ванне с горячей водой полежать можно было? Пены налить с запахом цветочков разных, соли морской! А сейчас… До сих пор привыкнуть не могу к тому, что грязная такая! Страшилищем себя чувствую!
Сейчас с мытьем — проблема, как, собственно, и с водой в целом…
— Нет, Рыжая, тебе-то грех жаловаться — я еще помню, какая ты! Ты — красавица! Тебя ничто не испортит — ни грязь, ни запахи, ни пороки нашего времени…
…Женька потерял зрение из-за черепно-мозговой травмы, которую заработал во время очередной атаки сумасшедших, живущих в развалинах бывшего хлебозавода. До сих пор корю себя, что не смогла ему помочь. Да и как тут поможешь? Я же все-таки не нейрохирург! Хотя, на самом деле, я уже и сама не знаю, кто я. Я и хирургом-то не стала по-настоящему. Успела только один курс на специалитете отучиться, когда все случилось. Просто некому было помогать пострадавшим…
Иногда с грустной улыбкой вспоминаю своего преподавателя, кандидата медицинских наук, выдающегося хирурга Будигай Александра Ивановича. Он всегда хвастал, что к своему, не такому уж и серьезному возрасту — 55 годам, успел сделать огромное количество операций — что-то там к нескольким десяткам тысяч! Нам, студентам, казались эти цифры заоблачными. В этой жизни, я поначалу считала операции, сделанные мной. Да потом бросила. Порой, как хирурги в годы далекой Великой Отечественной, падала от усталости прямо у операционного стола! Какие уж тут подсчеты! Уверена, что еще в первые пять лет после катастрофы, по количеству операций значительно опередила своего бывшего преподавателя.
Не все, живущие в группе под руководством Евгения Чуйкова, Слепого, могли похвастаться наличием собственной комнаты. У меня же она была. Собственные апартаменты — это знак великого уважения ко мне. Пожалуй, не было ни одного человека в нашей группе, которому я прямо или косвенно — через кого-то из близких, не оказала бы помощь. Я была специалистом широкого профиля — хирург, терапевт, инфекционист, психолог или даже иногда психиатр.
Людям было трудно. Миллионы погибли в результате катастрофы. Да, что там, миллионы! Миллиарды! Но и сейчас легче не стало. Теперь нас потихоньку убивает радиация, инфекции, отсутствие нормальной пищи в достаточном количестве, а больше — воды, ну и мы сами.
Когда все началось, еще существовало телевидение, выпускались газеты, существовал интернет, в конце концов. Нам сообщалось, что Краснодарская АЭС, которой руководил мой отец, находившаяся в небольшом городке Энергетиков на берегу реки Лаба, в пятидесяти километрах от города-миллионника Краснодара, в результате неудачного эксперимента, просто взлетела на воздух. Заражение всей южной территории страны было настолько сильным, что в стране началась паника. Чернобыльская катастрофа была так, мелочью, по сравнению с тем, что случилось сейчас. Людей оттуда, с юга, тела которых фонили, как графитовые стержни, не впускали на территорию, которая по первоначальным подсчетам ученых, была заражена меньше. Но они находили лазейки. В считанные дни была построена полноценная стена-граница, которая поделила нашу страну на тех, у кого еще был шанс жить и тех, кому осталось совсем немного.
Сколько себя помню, в моем детстве и юности по телевизору вечно показывали ролики, особенно в информационных передачах, типа «Время» или «Новости», где рассказывалось о том, как наша страна оказывает помощь различным государствам, пострадавшим в результате природных катастроф или военных конфликтов.
Когда случилась беда у нас, правительство обратилось за помощью к США, а потом к различным другим странам. И получило ее. В виде мощной группировки войск, которая прибыла на Север России с вполне понятной целью — захватить и подчинить. Речи о помощи не шло. Но ведь у нас же было ядерное оружие!
Я иногда думаю, что при всем том бедственном положении, гуманнее всего было бы просто убить на месте того подонка, который приказал нажать на пресловутую красную кнопку.
Пусть лучше бы наше государство было захвачено врагами. Пусть лучше нас, русских, вообще бы не было больше. Зато где-то были бы еще чистые незараженные территории. Где-то бы можно было бы спокойно засеивать поля, не боясь радиации, накопленной в почве. Где-то можно было бы рожать детей, не страшась увидеть у новорожденного лишнюю ногу…
Но приказ был отдан. А российское ядерное оружие было самым мощным на планете… От мира практически ничего не осталось. Да, Север нашей страны еще существовал. Но что это была за жизнь? Нас стало совсем мало. Мы лишились всего. И вместо того, чтобы объединиться и совместно бороться и пытаться спасти то, что осталось, мы поделились на враждующие группировки, где главными ценностями стали — еда, оружие, лекарства… но не люди, не человеческая жизнь, как таковая.
… Наша группа, состоящая из четырехсот пятидесяти человек последние полгода жила на территории бывшей городской больницы. Именно здесь, по иронии судьбы, началась моя профессиональная деятельность — сюда я пришла на практику и впервые присутствовала на операции. А теперь оперировала единолично. У меня было целых пять операционных! И ни одного медика по образованию из целой группы!
А помощник мне был просто необходим. Поэтому я взяла себе в ученики парнишку — Пашку. Его мать умерла от онкологии почти год назад. Отца он потерял еще во время катастрофы. В тринадцать лет остался совсем один. Я знала, как относятся к старикам и беспомощным людям — больным, увечным, — в других группировках, подобных нашей. О них заботятся, но недолго. Если очевидным становится невозможность вылечить, поставить на ноги, то порой человека просто выбрасывают за пределы места обитания группы. Он — обуза. В случае нападения врагов, каждой группе нужны только сильные, только те, кто способен держать в руках оружие. А в мирное время группе нужны те, кто чем-либо ей полезен. Мало кто отваживался рожать детей… И не только из-за отсутствия элементарных вещей и удобств. А скорее потому, что дети становились обузой для своих родителей, делали последних слабыми и уязвимыми. Ну и элементарно, большинство женщин, да и мужчин, просто утратили способность воспроизводить потомство. Я не знала, что тому было виной — радиация, скудность питания или что-то ещё.
…Пашка стал полезным — он был медбратом и санитаром в одном лице. К четырнадцати годам он вполне сносно попадал в вену — правда, наркоз пока рассчитать сам не мог…
…Я лежала в своей маленькой комнатке, которая когда-то служила кладовкой в больнице и, уставившись в потолок, думала, думала…
…Восемнадцать лет — самый замечательный возраст! Я так радовалась, когда стала совершеннолетней! А все потому, что мой строгий папа не разрешал мне встречаться с мальчиком, жившим этажом выше. Ваня учился в параллельном классе, и мы знали друг друга вот уже три года, с того самого момента, когда он с родителями переехал в наш город и поселился в доме, где получали квартиры только сотрудники атомной электростанции.
