Только всякий раз, когда ладони скользят по его спине, чуткие пальцы вновь и вновь осязают наискось пересекающие лопатки линии. И ладони гладят, гладят, подчиняясь щемящему желанию сгладить отметины без следа.
Эти — не худшие. И, конечно, не самые опасные. Диана помнит: получив их, Демиан не согласился на привал, продолжал идти, и шагу не сбавил, только плечи застыли неподвижно. Зажило давно. Конечно, зажило: дар быстро заживляет раны. Вот только эти она старательнее всего обводит взглядом. Потому что они — на её совести.
Когда Диана склоняется, спутанная масса волос перевешивается ей через плечо, щекоча, накрывает Демиану бок. Он вздрагивает, улыбаясь с полуприкрытыми глазами.
Словно ости оперенья — зеркально, четыре справа, четыре слева от позвоночника. Нижние — до границы рёбер, верхние — до плеч.
...Тогда, на границе Антариеса, она была настолько ошеломлена его поступком, что не осмелилась даже сказать...
— Спасибо. — И поцелуи повторяют, проходясь по светлым линиям: "спасибо, спасибо, спасибо..." — Больно было?
"Ну что за вопрос, — тут же высмеяла себя. — Щекотно было..."
Расправив обвившиеся вокруг колен складки плаща, Диана ложится сверху. Кладёт голову, прижимается щекой к спине. Жарко, жёстко... и хорошо, светлая Высь, как ей хорошо. Слышно, как сердце стучит. Мерно, сильно, спокойно. Как обещание — нет, как данность: больше не будет больно и плохо. Счастье не кончится никогда.
— Нет. — И голос слышен прежде, чем произносят губы. — Тогда я об этом не думал.
"Разумеется, — сонно соглашается Диана. — Когда такая погань наседает, рубить надо, а после уже думать..."
Мерно вздымается и опадает, успокаивающе, убаюкивающе. Снова утро подкрадывается. Снова ночь не спали... милостивая Хозяйка. Глаза смыкаются между выдохом и вдохом.
Камин скоро прогорит, но пока достаточно тепла. Достаточно — до близкого, Бездна его забери, утра.
Демиан осторожно, пядь за пядью, сдвигает локоть под голову. Плеча касается тёплое дыхание, даже во сне частое, как у ребёнка. Крепко спит. И обнимает крепко.
Винит себя. Жалеет. Не поверила, конечно, не поверила. А он и впрямь тогда боли не чувствовал почти. Что боль — давняя знакомая, та многажды испытана, изведана; привычно оценил, отстранился. Когда то, иное...
Те давние его ощущения, им же самим усердно задвинутые, задавленные, обретают образ.
— ...Словно жил в тишине — и вдруг окликнули.
Глава четырнадцатая. Час до заката
Зажглись и развеялись пеплом Зимние костры. И мир, застывший в невесомости, сорвался за последний предел. В пропасть.
Предел покрывался прорывами как язвами. Укреплённые города стирались из истории, истреблённые до последнего жителя, на глазах превращаясь в бессмысленные литеры на картах. И карты устаревали от недели к неделе. Скоро картографам не останется работы: нечего будет зарисовывать. Останутся ли картографы...
Прорехи рубцевались. Пролезшую из них скверну вычищали — ценой крови, ценой жертв. Но тот нарыв, что набух и вскрылся над предместьями Сантаны, не подпадал под классификации, не поддавался осмыслению. Инфернальная глотка, в которую падали жизни, сотни, тысячи жизней — и не могли переполнить. Прорва.
И можно смириться с потерей Сантаны, отдать на откуп древнее величие. Провести черту, в очередной раз отсекая контуры гиблых земель. Заглянув за край невозврата, можно смириться со всем. Но никакие оборонительные меры не отменяли того, что прорыв, вопреки всем полетевшим к демонам законам, продолжал существовать. Адская клоака, извергающая легионы тварей.
Пару дней назад Демиан решил, что Диане разумнее вернуться в замок. Воспользоваться гостеприимством, в котором ей не отказано. Общество, опять же...
Диану устраивало житьё в пустом доме, более чем. Там она наслаждалась уединением, как редким деликатесом. Изучала оттенки вкуса. Этот особняк, обособленный, хоть и в черте города, своими серыми стенами и грубоватой, основательной их кладкой похожий на утёс; увитый — понизу виноградом, выше — плющом, разросшимися так вольготно, в своём праве, точно безлистные сухие побеги полагали единственно за собой заслугу и труд удерживать груду камней в форме строения... — особняк этот не принадлежал им, и не мог называться домом. Он был лишь временным пристанищем, всего одним из череды, но он ближе всех подобрался к образу семейного гнезда, образу, который — Диана ни на минуту не позволяла себе забыться — не существовал даже в мечтах.
И всё же... В этот дом Демиан внёс её, невесту, на руках, и там снял белый венок с её волос. В этом доме она ждала мужа, и туда он возвращался — к ней.
Демиан не хотел, чтобы она оставалась в одиночестве пустого особняка. Пара живущих во флигеле слуг, оставленных присматривать за порядком... Слуги, что слуги? Иное дело — родовое гнездо правителей Хетани, крепость, не бывшая взятой с момента основания. Это было разумно, и правильно, и при нынешних обстоятельствах доводы рассудка играли решающую роль. Конечно, Диана в тот же день покинула дом, в котором протекла её недолгая супружеская жизнь. Три недели — это много или мало, когда любишь одного человека девять жизней подряд?
Тишина в трапезном зале густая... вещественная, её можно резать ножом, как холодное блюдо. Но и ножи остались не у дел, никто из собравшихся за ужином не испытывал аппетита.
Взгляд Ниери цеплялся за Трея. Маркиза спохватывалась, перемогалась, утыкалась взглядом в тарелку. Озираясь на свёкра, осторожно тянула воздух носом, не решаясь воспользоваться платком. С недавних пор Нолан изрядно подобрел к невестке, но сейчас он раздражён... и открытое проявление женской слабости не прибавит ему благодушия.
Трей не чувствует робких взоров жены. Он сверлит взглядом блюдо с пуляркой. Птицу разломали на части, но не притронулись к сочному, пропитанному соусом и специями мясу. Хотя бы слугам нынче повезёт. Когда господа разойдутся, им достанется барская трапеза.
Диана заставила себя положить в рот ещё немного пюре из шпината. Пренебрежение пищей не пойдёт ей на пользу. Еда была в меру горячей и приятно сервированной. Не вина поваров в том, что в свете сложившихся обстоятельств вкушать плоды их стараний для герцогини Кармаллора всё равно что пережёвывать цементный раствор.
Не поворачивая головы, Диана переводит взгляд налево. На место по правую руку от хозяина дома, место, которое предоставлено её мужу.
Он, должно быть, голоден, но отдаёт щедрой трапезе не б`ольшую дань уважения, нежели все присутствующие. Угощение не доставляет ему удовольствия, вероятно, он и вкуса его не чувствует, и не даёт себе труда делать вид, будто это не так. Магистру слишком явно без разницы, что оказалось перед ним на столе. Не потакание одному из семи смертных. Средство подкрепить силы — не более.
А от вина Магистр не отказывается. Взгляд Дианы едва проскальзывает по лицу мужа, но отмечает мельчайшие нюансы. Губы у него сухие и обветренные. Диана всего лишь смотрит, но и ей передаётся, мучит его жажда. Магистр подносит к губам высокий кубок, старинный, древний даже, наследие какого-то воинственного предка Трея, выточенный из кости и с золотыми накладками. Напиток дорогой, выдержанный — легко почувствовать и по отзвукам ароматов — плодовому и древесному. И стоящий за креслом слуга, что, словно обладающий даром, умел исчезать в тенях и объявляться из тени, кубок тот предупредительно наполнял, снова и снова. Плавно наклонялось узкое изогнутое горлышко кувшина, и из устья его отточенным движением выливалась беззвучно маслянисто блестящая непрозрачная жидкость. Кажется, Демиан не чувствовал вкуса. И не заметно, что выпитое как-то на нём отражалось. Потому что не человек? Или оттого что для него сейчас любое вино — вода?
Мелочь, конечно, но Демиан не позволял себе небрежности и в мелочах. А теперь под его креслом ртутно поблёскивали расплывшиеся капли натёкшего с сапог снега, мутного, смешанного с землёй. В предгорьях Сантаны давно устоялся снег. И на манжете выглянувшей из рукава рубашки виднеется небольшое пятно. Тёмное. Чернила?.. кажется. Диана не стала присматриваться.
