Демиан прошёлся по застёжкам дублета — ему петли поддавались легко, — развязал узел пояса, расстегнул пряжку. Оружие легло на ковёр, привычно как-то, на расстоянии протянутой руки от постели. Цветные всполохи окрашивали белое полотно рубахи попеременно в синий, жёлтый, зелёный, алый. Ярче всего почему-то в алый.
Пятна расцветали на потолке и стенах, как внутри калейдоскопа. Радужные блики скользили по векам, веки смыкались блаженно; голова клонилась назад, опускалась на твёрдый сгиб локтя. Поцелуи вспыхивают и расцветают на коже: окружность ушка, и маленькая ямочка за ним, податливый изгиб шеи — от подбородка и ниже, ниже, ниже... И под веками вспыхивало — там рождались миры, Милостивая Хозяйка, что это с нею... И нужно что-то сказать, что-то сделать... но нет, замерла, застыла, вслушиваясь, вбирая, вчувствуя, только и движения в ней — одно дыхание, и то поверхностно, рвано.
Его то ли стон, то ли вздох приводит её в чувство.
Его ладони упираются в упругую мягкость перины, почти как в том проулке за площадью; пальцы подбираются, сминая покрывало в кулак.
— Мне страшно, — произносит Демиан глухо. Такое признание из его уст действует сокрушительно. — Страшна сама мысль, что, стоит позволить себе забыться, и эта мерзость вырвется на волю. Я боюсь... причинить боль.
Диана видит его лицо над собой, близко, видит застывшие черты. Ей кажется, что темнота радужки расплывается... Словно палач льёт смолу, ослепляя эти глаза, гася в них свет... Сердце в Диане опрокидывается от боли. Демиан с усилием смежает веки.
Диана медленно поднимает ладони. Гладит неподвижное лицо, точно пытаясь смыть следы усталости, сомнений, невзгод. Просит вновь смотреть на неё — она не станет отворачиваться. И глаза у него вновь чёрные, чёрные, но по иной, совсем иной причине...
— Что есть Чёрное Пламя? Оно суть страдание. Боль, ненависть, страх. Демиан... Демиан. Мы ничего ему не оставим. — И прошептала, два слова, из языка, на котором они двое говорили единственные из ныне живущих. — Miеl` sihnne...
"Моя душа".
Она не обманула его, она никогда его не обманывала. И не было ей ни страшно, ни стыдно. Только миг, когда безмолвно ахнула, спрятала на его груди вздох. Этот вздох словно проник в его тело, отозвался в нём сокровенной дрожью.
Его волосы покачивались, перьями ворона касаясь её лба, щеки, виска...
— Mael` ancaro l`vire, — прошептал он, целуя её смеженные истомой веки.
"Моя бессмертная любовь".
Диана пробуждается легко, минуя промежуточный участок между сном и бодрствованием, когда туманные образы тают в лучах здравомыслия. Она и во сне не переставала помнить и проживать произошедшее.
Она не спала, но несколько минут не разоблачала этого, выгадывая для себя немного времени. Совсем немного.
Перемены всегда влекут за собой неудобства, но теперь Диана странным образом не испытывала ни малейшей неловкости. То, чего домогался от неё Женька, то о чём шептались однокурсницы, телларионские девушки и горничные, то, от чего были призваны оградить её старухи-дуэньи, с отрочества пробуждало в ней тёмный, замешанный на стыде страх, сопряжённый с гадливостью и недоумением: как вообще возможно подпустить кого-то настолько близко к себе?
С детства она была отравлена циничной нелюбовью приёмной матери, предательством приёмного отца и неприятием брата. В итоге она чуждалась всех без исключения. Она стыла от случайных прикосновений; физическая близость представлялась тем, к чему возможно прийти лишь по пути преодоления и саморазрушения — бессмысленная жертва, которую ей некому было преподнести.
Ночью она не вспомнила об этом. То, что случилось с нею, не было ни горьким, ни постыдным.
Правильным.
Вот верное слово.
Словно до сего дня она пребывала чем-то незавершённым, скульптурной заготовкой, которая лишь полагала себя законченным произведением... Ровно до того момента, когда её создали заново, и те же руки пронесли её сквозь огонь, а после бережно загладили все неровности. И теперь ей необходимо время, чтобы осознать метаморфозу.
Но солнце уже взошло. День свободы, невозможной свободы остался в прошлом. Настал новый день, а с ним возвратилось всё, что по правде никуда и не исчезало. Лишь забылось в расцвеченной огнями ночи, но и ночь прошла. Прошла.
Их нагие тела соприкасались под наброшенным покрывалом — всё же оно и верно было багряное, как торжественные одежды, как кровь на снегу, и с пышной меховой оторочкой. Диана смутно помнила, как Демиан заслонил её от прохлады, и кисточки собольего меха провели по коже. Она открыла глаза, без смятения встречая взгляд Демиана.
Безмолвно они в едином жесте переплели руки. На запястьях переливалось живое расплавленное золото. Неотличимо, до черты, воспроизводя единый узор.
Двое. Теперь их двое.
Току его крови вторила пульсация её сердца.
***
Бесконечные дни выстраивали з`амки наваждений, будто всё осталось как прежде, и все отыгрывают давно розданные роли. Магистр исчезал до рассвета и не возвращался с закатом. Прогорали свечи, и отбивали ночь часы на ратуше, и бессильна отвлечь книжная бессмыслица. Томик выскальзывает из пальцев.
Диана не слышит шагов возвращения. Продолжением дремоты её поднимают с кресла и плавно относят на постель.
Она улыбается с закрытыми глазами. Он здесь, он с нею.
Диана сонно отвечает на ласку. Нежность распускается в ней цветами мака, их оплетают дикие лозы страсти.
...Они снимали покровы одежд. Обнажали тела. Обнажали души. Одно казалось немыслимо без другого. А так... так было правильно.
Теперь между ними всё стало правильным.
Неправильно — знать сколько упущено.
И не знать сколько осталось.
Долгие осенние ночи превращались в мгновения.
...Распластанная на полу медвежья шкура, огромная, на полкомнаты. Удобно: встав с кровати, можно ходить, не боясь застудить ног, почти до самого камина. Белый мех добытого на далёком севере зверя искрит рыжиной. Диана щурит глаза: мир во тьме; только малая сияющая сфера от камина.
Видимая сквозь завесу ресниц обстановка направляет память в прошлое, далёкое настолько, что лишь им двоим посильно осознать. То прошлое — оно ближе бесцветной череды последовавших за ним жизней; для Дианы существует лишь настоящая жизнь и та, в которой было довольно вот таких же ночей: тёмный мир за куполом шатра, горение открытого огня, земля, укрытая шкурами. И тот же мужчина рядом.
В той жизни она не посмела между миром и любовью выбрать мужчину.
Диана не знала, стала ли сильней, чем была тогда, или напротив подчинилась слабости.
Как бы то ни было, выбор сделан.
Как бы то ни было, она ни о чём не жалеет.
...Его кожа медовая в свете огня. И в полынной терпкости — теперь, когда она знает её вкус — растворена капелька дикого горного мёда. У него гибкое стройное тело — удивительно тяжёлое на контрасте с внешней лёгкостью. Сухие мышцы фехтовальщика. А ещё от него исходит жар, которым можно растапливать воск: Диану это веселит. Ей-то самой всю жизнь холодно.
Было холодно.
Подниматься не хочется, во всём теле подтаявшим маслом растекается разомлевшая усталость. Дотянувшись до края сброшенного на пол плаща, Диана, приподнявшись, укутывается в него, напоминая сама себе натурщицу, белокожую, в чёрной драпировке. Ёжится — ткань колкая, жёсткое шитьё царапнуло изнанку предплечья.
До первой брачной ночи она единственный раз видела Демиана полураздетым — тогда с их встречи в Антариесе прошли считанные часы. Тогда она не могла предполагать, кем станет для неё молчаливый и отчуждённый парень. Тогда она не могла замечать ничего, кроме глубоких, сочащихся кровью резаных ран.
Ей нравится смотреть на мужа, так же, как и прикасаться — она легко признаётся себе в этом. Вот только шрамы... Не один, не два. Достаточно, более чем. Тонкие росчерки, светлые на смуглой коже. На них Диана предпочитает не смотреть. Они не портят. Но и сказать, что украшают, Диана не может. Как могут украшать любимого человека свидетельства пережитой им боли?
