У них — у всадника и ветра — довольно времени. Да только, кроме времени, пожалуй, больше ничего и нет…
Самайн уже близко. Так близко, что зрением охотницы различала льдистый звёздный отблеск в его глазах.
Как стремителен бег Охоты! Кто сумеет укрыться от неё? Не я…
А ночи уже стали холодней и дольше, ускоряясь в вечном коловращении. Приближая ту, когда заслышу в морозном воздухе звук рога, когда переступят за спиной мягкие лапы гончих… и я превращусь в загоняемую дичь, чтоб после недолгой агонии лишиться благого посмертия. Не увидеть Страны вечной радости, не встретить Орнат на вечноцветущих её долинах, не дождаться в веселии пиров и игр родителей и братьев, когда придёт их срок перейти на Ту Сторону… И никогда не возвратиться в земном младенце, чтоб прожить жизнь, быть может, более счастливую, чем эта.
Зачарованный скакун плавно коснулся передними ногами земли. Остановился, не качнув душистых вересковых веточек, без приказа, без единого движения всадника, словно обладая собственной волей и разумом. Окровавленная грива опускалась до копыт. Хрустально-тихо звенела сбруя.
Я никогда не видела, чтоб Самайн появлялся… так. Прежде, когда он входил в мой дом, он становился почти… человеком. Просто мужчина… красивый мужчина с холодом поздней осени во взгляде и ранней сединой в тёмных волосах. Я знала, что всё не так. Но можно было хотя бы притвориться, уверить себя в незнании. Прежде, но не теперь.
Я видела перед собой предводителя Дикой Охоты. И мало в нём осталось от моего друга и хранителя, который рассказывал человеческой девочке долгие истории и берёг её сны.
Прежде от него веяло холодом. Как от человека, долго бывшего на морозе и вернувшегося в жилое тепло. Тогда же я застыла, просто находясь рядом с ним, точно выбежала, сонная, неодетая из постели прямо в зимнюю ночь.
Он молчал, и в его молчании я угадывала нежелание заговорить первым. Он откликнулся на призыв, но, не вернись немедля к призвавшей его дар речи, Самайн поворотит коня и не появится дважды.
Я смотрела на его руки, сжимающие поводья, и не решалась поднять взгляд выше.
— Ты… знаешь, — вымолвила, запинаясь, — зачем я позвала тебя…
— Да. Как и ты — что я возьму взамен.
Он отвечал глухо, ровно, и холод в его голосе понудил вскинуть склонённую голову.
«Я не молить тебя пришла и не виниться. Не за что мне просить у тебя прощения!»
— Я согласна служить тебе семь лет. Лишь пообещай, что, по истечению срока, вернёшь меня в утро завтрашнего дня.
«Ты сам отрёкся от своих слов. К чему было отпускать их на волю, необдуманные, легковесные, не имеющие силы? Зачем было становиться для слабой человеческой девочки кем-то большим, чем намеревался? зачем давать ей надежду верить, что и она для тебя не только говорящая игрушка? Ты первый предал, первый позабыл влюблённую дурочку, так чего ты хочешь от меня теперь?»
И забыла гневные речи, обратив взгляд на вожака Дикого гона, что склонил голову и опустил плечи, как смертельно уставший человек… если человек сумеет вынести столь тяжкий груз. Обличительница-луна высвечивала его лицо, нечеловечье тонкие, холодные черты, изломанные неким непостижимым переживанием, в коем сплавлены были воедино и сводящее с ума страдание, и безумное счастье…
Верно, взгляд мой выразил смятение, потому Самайн, встрепенувшись, как ворон, отворотился, укутался в ночь, как в плащ. В следующий же миг он вновь был спокоен и далёк… само воплощение зимы.
Вновь ли? Не заморочила ли моё зрение обманщица-луна?
И впрямь, отчего бы ему?..
— Обратного пути нет, — помедлив, вымолвил Самайн. — Это последнее твоё слово?
— Да, — усмехнулась.
«Не продавать себя, свободную, в неволю»… Я уже нарушила второй гейс. Даже отрёкшись от своих слов, этого не отменить».
— Пусть будет по-твоему, — склонил голову первый Охотник. И, единым движением, перегнувшись в седле, поднял меня и усадил перед собою. — Нужно успеть до рассвета.
И волшебный скакун, вопреки потаённому ожиданию, не развеялся подо мною, ещё слишком земной для него, наплывающим с моря туманом, облаком, коснувшимся вершины зачарованного холма. И руки Самайна, сомкнувшиеся вокруг меня верной защитой от нечаянного падения, хоть и были холодны, не обжигали льдом.
От коня фейри исходил не густой лошадиный дух, а запах медвяной предутренней росы над разнотравьем. Грива растекалась, обволакивала мои пальцы, и я отдёрнула руку, почти готовая увидеть на ней кровавые струйки… но обманулась и в этом. Короткий приказ всадника — едва ли более ощутимый, чем мысль, — и волшебный конь взвивается с места, точно метель, взнузданная и осёдланная метель, которой едино, где летать — по земле, над землёй…
Хрустально-нежно звенели травы, им вторила дорога под копытами, пела, ниже, гульче… Дорога уходит ввысь, взвиваясь по дуге пущенной в небеса стрелой.
Не чуя страха в кольце рук Самайна, смотрю вниз, с высоты, что подвластна лишь птицам. Равнина под нами иссиня-черна, по ней прокатываются гребни трав цвета светлого серебра; склоны холмов облиты небесным молоком, высветлены на этой синеве. Выше, погоняемый ветряной плетью, мчится табун вороных лошадей, над ними летят, развеваясь дымом, густые сивые гривы. И не было страха падения, страха от осознания того, насколько далеко до земли. Лишь ничем не замутнённый восторг, что поднимался со дна придавленной гнётом многих тревог души, ширился в груди, делая лёгкой и беспечной, даря незримые крылья…
Забывшись, широко развела руки, точно уверилась, что от рождения крылата. И поплатилась бы за недолгое заблуждение, когда ветер, осерчав на дерзость, с силой толкнул, норовя сбить с волшебной лошади.
В тот же миг я оказалась прижата к груди Самайна, а сам он, почти касаясь губами моего виска, ровно произнёс:
— Побереги себя, Мейвин. Неразумно пытаться сбежать — так.
— Я вовсе не… — возразила с горячностью и осеклась, запоздало уразумев, что Самайн лишь подначивает меня.
Но следующие его слова заставили напрячься в тщетной попытке отстраниться, пусть даже это было неразумно.
— Если решила, что впереди лишь боль и страх, и надумала таким образом избавиться от выполнения обещанного, то знай: и меня тогда ничто не принудит помогать твоему королю. Своим бегством, пусть даже в смерть, ты разорвёшь наш договор.
Лишь молчание уберегло от глупости, от необдуманных, злых слов. В тот миг я почти ненавидела Самайна.
Но, даже тогда… границей пролегло это «почти».
Дивно было смотреть с недостижимой бескрылым созданиям высоты. «Это — моя страна», — твердила про себя, внушая эту веру, но увиденное казалось наворожённым, зыбким, словно не принадлежащим миру явному. Будто я уже перешла на Ту Сторону и не заметила этого.
Звёздным серебром мерцали ленты рек, причудливо громоздились скалы, и кое-где в изломанных очертаниях разыгравшимся воображением угадывался то суровый мужской профиль, то диковинное чудище, а то покинутый замок.
«Где мы теперь?» Самому легконогому скакуну не угнаться за конями сидхе, и рыба в воде, и птица в небесах не сравняется с ними в быстроте. Мы давно были за пределами Лейнстера. Даже и с высоты, чудесно преображающей привычный мир, всё чаще и явственней заметны были признаки разрухи и запустения. Поля скорбно причитали над неубранным зерном, иные и вовсе пустели пожжённой, вытоптанной землёй, точно язвами, выставленными напоказ. И вновь перемена — раскидистые купины шелестят беспечно, простёрши ветви.
Мы в Миде? Или уж в Коннахте, славном героями и мудрецами?
Огнегривый жеребец топтал небесные дороги, пролегавшие уже столь низко, что по ним могли бы скользить не одни зоркоглазые беркуты, но и скромные пичужки, и полёт замедлился, из чего я заключила, что цель наша близка.
Ясно виделись сложенные из крупного серого камня дома, крытые дёрном, точно построенные детьми для своих игр. Вот из одного, склонившись в дверях, появилась с плошкой в руках долговязая женщина, побрела к другому дому. Верно, не уважила, нерадивая, огонь в очаге, не поднесла вовремя пищи, вот и идёт теперь кланяться соседке, чтоб поделилась та очажным теплом. Соседка выглянула на стук, сощурилась на выцветающее небо.
