я новым взглядом окидываю гостей. Сопровождавшие уже почти расселись, но меня интересуют не они. На первом ряду, рядом с Клио, я нахожу то, что просто не могли сюда не принести, ведь это был мой отдельный приказ, о котором я не забыла бы ни за что на свете. Пухлая подушка лежит, свесив со скамьи серебристые нитяные кисти уголков. Она пуста. Сама понимая, что не должна, что это выглядит странно и скоро мое замешательство станет неуместным, я тяну шею, ловлю взгляд Клио. Наверное, мне удается задать вопрос глазами: она, тоже кинув взгляд на подушку, легонько жмет плечом.
– Принцесса…
Стража уже опять рядом, и Илфокион, конечно, первым заметил неладное. Впрочем, и жрец, с которым уже поравнялся Эвер, переминается с ноги на ногу, озадаченный моим топтанием на краю трибуны. Да и кир Мористеос, держащий в руках тяжелую темную книгу, чуть хмурит брови, перешептывается с остальными тремя верховными патрициями.
– Да. – Это стоит усилия. – Идем.
Расправляя плечи, я сама слышу хруст позвонков. Медленно снимаю с пояса Финни – и, отщелкнув пряжку, передаю сам пояс одному из солдат. Опять кусаю изнутри щеку: боги… боги, мне ведь стоит разозлиться, обидеться. Это слишком. Может, Скорфус проспал, заночевав где-то в другом месте – например, у отца? Может, носится где-то, охотясь на птиц? Может…
Я оборачиваюсь снова. Подушка похожа на раздавленную медузу, внутри которой плещется ночь. Неважно. Нет. Он сделал намного больше, чем должен был. Он ни за что бы меня не подвел. Может, ему отчего-то опять стало дурно, например он опять чего-нибудь переел? Я его обязательно найду. Скоро. И поздравлю с тем, что он теперь королевский кот.
Я пересекаю трибуну и останавливаюсь примерно в центре – в шаге от жреца, держащего ларь, в шаге от чинно замершего рядом Эвера. Патриции стоят еще чуть в стороне, я пробегаю взглядом по их лицам. Кварта. Четверо высших. Патриций границ и связей, патриций защиты и нападения, патриций здоровья и благоденствия, патриций финансов. Все сосредоточены, смотрят на меня, возможно репетируя дальнейшее в мыслях. Каждому предстоит взять с меня свою клятву, каждый откроет священную книгу Правителей на своей странице.
Жрец кивает себе за спину – и послушники снова трубят во все явно могучие легкие. Гвалт, всколыхнувшийся было на скамьях, стихает, голоса исчезают стаей вспугнутых птиц. Люди смолкают, многие – особенно те, кто выше, – уже ерзают и тянут шеи, привстают. Ведь есть кое-что, что они могут увидеть только сегодня. И это не будущая королева.
– Мы все здесь, – зычно, так, будто что-то усиливает каждое его слово, произносит жрец. Он совсем седой, но на лице мало морщин; глаза еще более темные, синие и пронзительные, чем у меня. – И день этот светлый. Так начнем же!
Я стою против него, но он глядит на ряды поверх моего плеча. Я же смотрю поверх его – на людей, к которым он спиной. Зачем-то пытаюсь представить себя там, на скамьях, а не здесь, внизу. Где бы я предпочла очутиться, чье лицо видеть? Принцессы? Или служителя богов? Впрочем, что гадать? Скорее всего, я смотрела бы на Эвера, просто не смогла бы не смотреть.
Он стоит молча, застыв – и тоже смотрит за мою спину. Когда я вглядываюсь в его глаза, он не реагирует – словно меня нет, ведь мы не должны выдать ничего лишнего. Когда вглядывается он, я отвечаю тем же. Церемония незыблема. Как стоять, куда глядеть, что говорить и в каком порядке – все расписано, все, и правила должны быть соблюдены во избежание бед. Лишнее движение, лишняя улыбка – все может разозлить богов, привлечь их внимание к ненужному. Ведь что для нас церемония, для них – суд.
Я… мы… так или иначе, виновны. И должны это скрыть.
Поэтому лишь на новом величественном возгласе: «Сегодня принцесса станет королевой!» – я оживаю, позволяю себе поднять руки: одну – с растопыренными пальцами, вторую – с мечом. Мое лицо видят лишь люди за спиной жреца, и уверенная, что это неправильно, я хочу хоть немного повернуться, но трибуна начинает медленно вращаться сама, с нами всеми вместе. Невероятно: она ведь казалась выдолбленной в каменном дне Глизеи, а не установленной здесь! Впрочем, наверняка мне говорили про тайный механизм, управляемый… снизу? Да, вероятно, трибуну вращают люди где-то там, внизу. Сколько их, насколько им тяжело… Вздрагиваю при мысли об этом. Думаю, что среди них мог бы быть Эвер. Он, судя по застывшим глазам, – тоже.
Я чинно стою с поднятыми руками и легкой улыбкой, пока трибуна не возвращается в исходное положение, – а люди на скамьях все это время приветствуют меня криками. Кто-то скандирует имя, кто-то – титул, кто-то – фамилию нашей семьи. Я чутко вслушиваюсь, не чтобы насладиться триумфом, но чтобы сразу уловить его – голос невидимого врага. Того, кто навредил папе, того, кто вредит нам и никак не попадется страже. Он ведь должен быть здесь. Должен. Готовиться напасть на меня, или хотя бы крикнуть что-то оскорбительное, или…
– Дочь Каператиса, опусти клинок. Дети Гирии, смотрите на подлинный блеск!
Но его нет. Или он затаился.
Я подчиняюсь, даже не задумываясь, – и не только я. На второй фразе Эвер словно просыпается, глубоко вздыхает и с низким поклоном – мне, потом жрецу – тянется к ларю в его руках. Щелкают почти невидимые боковые замки, похожие на когти. Массивная крышка, покрытая узором бесконечных лоз, откидывается, являя взгляду бархат почти такой же синий, как на злосчастной пустой подушке. От параллели мне приходится потратить несколько мгновений на борьбу с тошнотой, с очередным порывом посмотреть на ряды – поэтому любоваться подлинным блеском я начинаю не сразу. Зато посмотрев на него, уже не могу оторвать глаз.
Уборы короля и королевы не разлучают во время церемоний – поэтому ларец и длинный. Два украшения из серебряных ветвей, увенчанных золотой листвой и золотыми же оливками, – одно чуть помассивнее, второе потоньше – лежат рядом, искрясь на солнце. Венец королевы, давно не знавший ничьего чела, явно начищен. Я смотрю на него, вылавливая среди золотых оливок редкие жемчужные, – и холод от кончиков пальцев снова пронизывает все тело. Боги… боги, нет.
Я не должна бояться, но я боюсь; я должна верить, но я… я опять колеблюсь? Обруч этого венка такой тонкий, хрупкий, неужели он правда может раздавить мне череп, неужели способен раскалиться добела и даже раздробленные кости мои изуродовать следами копоти? Сглатываю, точнее, пытаюсь. Снова думаю о мандариновых ветках в руках
