Тут Гордеев замолкал – он не знал, что будет «тогда». Умерших не вернуть, они уходят без возврата, несколько лет пролетит – и вот ты даже уже не можешь вспомнить дорогого облика, он облекается в туман и утекает сквозь пальцы… Или это старость уже подкралась? Ведь, говорят, старики хорошо помнят все давно минувшее, а что вчера было – не упомнят. Вот и Гордеев – забыл, как выглядела, как говорила, как смеялась его Леля. Зато хорошо помнил он давно минувшее, ненужное, то, чем смешил подвыпивших гостей: ту самую девчонку-чукчу, с которой он связался по глупости много, много лет назад. Да, было дело на Чукотке…
Молодой был, глупый, комсомолец кудрявый, поехал строить советскую власть куда Макар телят не гонял! Да вовремя очухался – места дикие, люди чудные. Живут, как звери, и едят, как звери, – сырое мясо. Понравилось ему только, что песцовые шкурки дешевые да что девки нежадные, без корысти. А та, которая ему принадлежала, была краше всех – тонкая, перегибистая, черноглазая дочка шамана. Горячо она умела ласкать, склонялась к нему белеющим в темноте лицом, и черные косы падали ему на грудь, и лился жаркий шепот – ни слова не понять, а все же приятно… Жаль было ее бросить, да куда деваться? Не с собой же везти! На Чукотке куда ни шло, а там, на большой земле, пожалуй, задразнят: «Твоя моя не понимай!» А как она плакала, прощаясь! Неужто любила, неужто знали и эти полулюди-полузвери, жившие в вечном сумраке, пахнущие дымом и жиром, что такое любовь? Или и были они самые что ни на есть люди, да только Гордеев по молодости и глупости этого не понял?
Дело-то прошлое. Привез с Чукотки Гордеев деньжат немного, да шкурок песцовых, да ожерелье – костяные бусины, на них костяная же фигурка совы. Ее ожерелье. Взял без спросу, на память, да только и она не внакладе осталась. Все барахлишко, патефон, машинку швейную, винчестер – все бросил, не переть же с собой на материк! И память свою тоже будто там оставил, столько лет не вспоминал, а теперь вот вспомнил… Зачем? Маета одна.
Но все равно просыпался ночами, сухими глазами глядел в потолок.
«Неужели – любила?»
Дочка выросла, выучилась, выбрала себе мужа. Все, как отец ей внушил.
А он совсем перестал спать.
Бессонница накатывала неотвратимо, волнами. Он слышал звук прибоя, шорох гальки, видел, как отплывает, растворяется в тумане неприютный северный берег, и видел женщину, что металась по берегу, как подстреленная птица, изнывая от муки… А со стороны океана уже надвигалась черная тень – альбатрос раскидывал свои белоснежные крылья, кто видел таких огромных альбатросов, нет и не было таких… Да полно, птица ли это? Как надрывно-печален ее крик! Или это кричит оставленная на берегу женщина?
И в одну из таких ночей он отбыл в холодный, соленый океан небытия – на своей узкой и зыбкой, как челн, кровати, сжимая в руках ожерелье – костяные бусины, костяная сова. А на лицо его легла черно-синяя тень, словно от крыла огромной птицы.
* * *
Старшая дочь Нина уже два года как училась в Москве, в историко-архивном институте, младшая с отличием заканчивала десятый класс, и Римма стала замечать за мужем некоторые чудачества. Ей уже приходилось ловить его на изменах, хотя Римма отнюдь не занималась слежкой. Но бывало, находились доказательства, от которых нельзя было отмахнуться, и тогда она отчитывала Лазарева, как провинившегося школьника, наслаждалась его смущением. Но в душе Римма давно примирилась с неверностью мужа. Алексей все еще красив, у него темперамент, а вокруг много женщин – молоденькие медсестры, благодарные родственницы пациентов! Разве можно строго его судить, если он заводит легкую, ничего не значащую интрижку? Тем более что прелюбодейство мужа дает ей неоспоримое первенство в семейном тандеме – подавленный ее правотой, он мог только слушаться, да почитать свою половину, да баловать ее и дочерей всевозможными подарками!
Всякий раз это протекало одинаково, и Римма только поражалась бестолковости мужа, неспособного замаскировать свои амурные похождения. Алексей начинал более тщательно следить за собой, покупал новую сорочку, галстук или ботинки. Потом, где-то между покупкой щегольского галстука и запахом вульгарных, сладеньких духов («почему потаскушки, охочие до чужих мужей, всегда пользуются приторными духами?» – размышляла Римма), далее являлись «вещественные знаки невещественных отношений». Начинались упорные звонки по телефону – неизвестный абонент упорно не желал поговорить с Риммой, а вот с Алексеем общался охотно, но все по деловым вопросам. На новенькой сорочке мужа появлялись следы губной помады, на пиджаке – чужие волосы. Обманутая жена определяла масть соперницы и посмеивалась про себя. Обычно на этой стадии наступала развязка – накопленные доказательства предъявлялись неверному мужу. Дальше тянуть было нельзя, Римма не любила, когда окружающие начинали видеть в ней доверчивую дурочку и пытались доступными им немудрящими способами «раскрыть ей глаза». И все – после легкой взбучки, преподнесенной в самых великосветских тонах, муж оставлял свою временную забаву и по крайней мере полгода был шелковым, а потом все начиналось сызнова.
Теперь же ничего – ни звонков, ни духов, ни следов помады. Но все трудней и трудней было объяснить частые отлучки Алексея, его ночевки вне дома, его неловкую ложь.
– Понимаешь, был у Скородумова, играли в преферанс…
– На линии была авария, троллейбусы не ходили, а такси не поймать…
– Я звонил, но было занято. Наверное, Анечка опять весь вечер висела на телефоне? Я так и подумал…
Анна простилась со школой, поступила в институт и уехала в колхоз «на картошку». Наступила золотая осень – невиданная по красоте, невозможная. После ясной звездной ночи из невидимых пор остывающей земли поднимался туманец и потом быстро исчезал, поднимаясь к небу, и синее небо казалось больше и глубже океана. И такая тревога звенела в воздухе тонко натянутой струной! Такая неотвратимость была в невесомом полете листьев! «Что-то должно случиться, должно случиться», – настойчиво выстукивало сердце, и Римма каждый день звонила дочерям – Ниночке в Москву, на вахту общежития, Анечке в заволжские степи, в сельсовет. Там – ей отвечал церемонный старушечий голос, там – добродушный матерок председателя колхоза, но и там, и там все было в порядке. Так что же тогда?
– Римма, нам нужно поговорить, – в один из осенних вечеров заявил Римме муж.
У нее даже сердце не екнуло.
– Слушаю тебя.
– Я ухожу.
Римма помахала головой, словно отгоняя навязчивую осеннюю муху.
– Что?
– Я ухожу от тебя к другой женщине.
– Алеша, ну что ты придумываешь? – Римма изо всех сил старалась, чтобы все шло как обычно. – К какой еще другой женщине? У тебя что – очередная пассия? Романчик? Так крути романчик, я тебе не мешаю, только не приставай ко мне с этими глупостями!
