Охотник продолжал с ласковым участием, коего я давно уже не чаяла обрести на Той Стороне ни в ком, помимо Самайна:
— Ты вольна сердиться, госпожа, но я вовсе не упрекаю тебя в неверности мужу. Признаться, мне вовсе нет до него дела. Но я счастлив за князя моего и друга, потому как он обрёл в тебе любящую спутницу, которой, без сомнения, достоин.
— Вижу, взор твой острее соколиного, — не без яда заметила я, хоть нечаянная похвала мёдом пролилась на душу. — И многие ли твои товарищи столь же сведущи в искусстве истолковывать привязанности женских сердец?
Охотник развеселился пуще прежнего:
— В здешней крепости все зрячи, госпожа.
— Я услышала тебя, — кивнула я, едва умея сохранить хоть внешнюю невозмутимость, тогда как не знала, плакать мне или смеяться.
Охотник отошёл с поклоном, тая улыбку в углах губ.
Что ж, если рассудить, мне бы пристало быть благодарной лукавому Охотнику, ведь последующие дни не принесли ни единого повода для веселья. Даже и беззаботные певуньи-сидхе глядели испуганно-тревожно и, исполнив службу, спешили скорей исчезнуть. Забылись игры и пляски, и я почти сожалела о тех щебечущих беседах, в коих мало принимала участия, но они хоть немного отвлекали от дум. И маленький народец попрятался по тёмным углам, лишь временами выдавая своё присутствие мышиной вознёй и писклявыми голосками. Но и в этой невидимой сутолоке чудилось что-то нехорошее… или измученному, заполонённому страшными виденьями рассудку во всём мерещились дурные знаки?
И крепость замкнулась в выжидающем молчании. Угрюмей прежнего глядел чертог, опустелый и будто вовсе нежилой без хозяина, что столь надолго покинул свои владения и своих людей и слуг. И стылый ветер не доносил ни единой вести, где он, что с ним…
Примечания:
Племена богини Дану привезли в Ирландию четыре сокровища: меч Нуаду, копьё Луга, котёл Дагды и камень Лиа Фаль.
Луг — кельтский бог солнца, воин, покровитель ремёсел.
Зимние костры
Зная за собой тяжесть вины, я уходила всё дальше от чертога. В помалу сгущавшееся редколесье, где шевелили на ветру мёртвыми листьями облепленные снегом мрачные исполины, и чёрная кора порой проступала из белизны. Там непрестанно полыхали разложенные неровными кругами и цепями костры. Горели без пищи, что поддерживала бы дивно бездымное, до черноты тёмное пламя, невесть кем разведённые и охраняемые. Я замечала, как порою Охотники уходили к тем кострам, греться у чёрных огней.
Ступая медленно, точно во сне, я приблизилась к кострам, и задрожала, овеянная дыханием ледяного пламени.
— Не подходи близко, застудишься, — остерегла тишина усталым голосом Самайна.
Не помня себя, я обернулась.
Он стоял, опершись плечом и ладонью о ствол граба. Снегопад выбелил волосы, украсил одежду меховой оторочкой.
Спотыкаясь на ослабевших ногах, проваливаясь в сугробы, я побежала к нему… чтобы натолкнуться, как на щит, на выставленную ладонь, и замерла, смущённая, растерянная.
Из-за полы плаща Самайн достал длинный свёрток, завёрнутый в несколько слоёв ткани, и протянул его, по-прежнему не касаясь даже кончиками пальцев.
Я бездумно приняла свёрток, оказавшийся тяжёлым даже для обеих рук, только тогда понимая, что в нём. Но осознание той неимоверной ценности, к которой довелось прикоснуться, ничуть не взволновало, оставив равнодушной ко всему, кроме той холодной встречи, что оказал мне Самайн, чьего прибытия ждала, как избавленья, не смыкая глаз.
— Что же ты, не рада? — прежним отстранённым голосом спросил он, тяжело откачнувшись от опоры.
Я держала волшебный меч неловко, не зная, куда деть его, ставший таким ненужным, неуместным… едва помня, к чему эта тяжесть рукам, которые тянулись обнять любимого. Но отчего он держится так, словно чужой? чем заслужила его неодобрение?
Самайн прошёл мимо, будто и не видя, к ледяному огню… и куда подевалась звериная упругость походки, танцующая стремительность движений сидхе? Снег не держал его так же, как если бы он был человеком: расступаясь под шагами превозмогавшего боль или крайнюю усталость.
Страх пронзил стрелою под лопатку — ранен! Проклятый меч выпал из рук.
— Это Зимние костры, Мейвин. Их жгут в дар нам, и они греют нас в вечной зиме неблагого посмертия…
Не дойдя трёх шагов, Самайн опустился на колени, запрокинув к небу лицо. На ресницы, на лоб и губы медленно опускались снежинки.
И не таяли.
— Холодно… — прошептали белые губы.
Я деревянно развернулась… при первом же шаге провалилась в невидимую под снегом ямину мало не до колена. Пошатнувшись, замерла, больная от беспомощности.
Что делать? Поспешить за подмогой? Немыслимо и на малый срок покинуть его в одиночестве, а отсюда до чертога путь неблизкий. Не с моими хворями бегать по сугробам: когда ещё управлюсь, когда обернёмся вспять?
Звать, что есть мочи, надеясь быть услышанной? надеясь на счастливое совпадение — вдруг да кому из воинов вздумалось пройти дозором, по приставшей надобе иль вовсе из праздной затее к Зимним кострам? Смешная надежда.
И я возвратилась к Самайну. Белая от страха, усугублённого пониманием, что от меня теперешней ему немного будет проку. Отменить бы первый гейс — быстрее ветра, быстрее алогривых кобылиц донеслась бы до ледяной крепости. Привела бы за собой подмогу, прежде, чем заметил бы моё отсутствие!
Но сделанного не отринешь, а всё ж втолкованные Орнат знания никем не отняты, они по-прежнему со мною. И лекаркой почитали не из последних, а значит, не испуганной девой, от тревоги за любимого имя своё позабывшей, но твёрдо знающей своё ремесло целительницей должна явиться я для Самайна. Ведь не одного избавила от хворей, выходила от ран… так неужто не сумею помочь тому, кто всех дороже? Смущала лишь разум сама мысль, что вожак Дикой фианны, князь-сидхе погибает. Умом я и прежде допускала, что и он не всевластен, и он уязвим для колдовства или оружья такого же, как сам, потустороннего врага. Но действительность предстала много страшнее домыслов, которые, к тому же, доселе из суеверия отгоняла от себя.
Рухнув в снег перед Самайном, лихорадочно осматривала в поисках ран и не находила ничего, могущего подвести его к краю невозврата… даже попросту причинить беспокойство. Внешне он был невредим.
Самайн бережно перехватил мои ладони, гладил, унимая дрожь в пальцах. Даже и тогда он хранил меня, не я его.
— Не ищи крови, моей на мне нет. То не рана, причина во мне. Проклятье, которым расплачиваюсь, как гейсом.
Я поняла недосказанное из его слов. Холод убивает его, как яд когда-то. Холод, неотлучный спутник и слуга, сторожевой его пёс, сорвался со сворки и оскалил клыки на хозяина, чью власть над проклятьем ослабили испытания на пути обретения волшебного меча иль долгое отсутствие в холодных своих владениях.
— Зимние костры!.. — воскликнула с надеждой.
Он протянул к призрачному огню руки — и уронил их, качнув головой. Пряди соскользнули по впалым щекам, белые от снега. Снежное серебро рассыпалось из неба — близкого, казалось, вот сейчас коснёшься…
Но что мне до неба?
— Нет, теперь уж не поможет, — голос его стихал, выцветал, словно в отдалении. — Я опоздал вернуться…
Он клонится навзничь на белые простыни; тяжкий сон смежает ресницы. Брови выламываются — Самайн открывает глаза, выдираясь из пут снежных снов, но взгляд его уже не здесь, в иных просторах, и глаза мертвенно-холодны.
Тянусь следом, приколотая за сердце тонкой ниточкой.
Я перестану быть, если ниточка эта оборвётся.
— Холодно… — твердит Самайн, всё глубже погружаясь в забытье… из которого, как знать, возвратится ли ко мне? выведу ли его? Всё бы отдала за это!
Мы оба уж заметены, запорошены. Вьюга укутывает в пуховые одеяла, стелет постель, поёт колыбельные ветра…
Самайн уж не слышит голоса вьюги, он далеко… он всё дальше. Уходит по дороге, что ведёт лишь в одну сторону, уходит, не обернувшись, и следы стирает метель — точно и не бывало!
Как побороть колдовство? Ведь я не волшебница!
