Конечно, о том, чтобы выйти на пожню в первый день сенокоса в роли косаря самой, не может быть и речи. Про меня уже и так, наверно, по всей деревне много чего говорят. Поэтому я приезжаю на луг в новом светлом платье, чтобы просто понаблюдать за тем, что будет происходить. Приезжаю не одна, а с отцом Андреем – тот, как и положено, перед началом сенокоса служит молебен.
Конечно, все местные уже знают, что барыня купила новые косы, приноровиться к которым не так просто, и даже немощные старики выходят за деревню, чтобы полюбоваться на такую диковинку.
Все пять косарей, которым доверили новый инструмент, выстраиваются в косую линию – каждый чуть позади другого. Вот первый замах Кузнецова, и с тихим шумом падает на землю сочная зеленая трава.
С такой косой наклоняться не надо. Вадим, словно норовя разом выказать всё, чему за предыдущий день научился, дугой выгибается, отводя косу чуть не за спину, потом резко вынося ее вперед, с каждым взмахом всё быстрее и увереннее продвигаясь по пожне. Да и остальные косари не отстают.
Они доходят до конца прокоса, а потом разворачиваются и так же – дружно, споро – идут назад. И когда они снова оказываются подле нас, все зрители – и стар, и млад – встречают их с восторгом, а ребятишки так и норовят коснуться острых лезвий.
– Осторожней, порежетесь! – Варвара оттаскивает в сторону чересчур любопытного младшего братишку.
– А ну в стороны! – зычно кричит Сухарев, и народ послушно расступается.
Сам Захар Егорович сияет как начищенный самовар – он тоже, как и я, давно уже таким трудом не занимался и имеет полное право быть довольным тем, что чести своей не посрамил и сноровку показать сумел.
Я отворачиваюсь, пытаясь скрыть улыбку. Может быть, я смогу еще чем-нибудь их удивить. Я уже разговаривала с кузнецом, и он, держа всё в строжайшей тайне, уже взялся выковать по моему рисунку грабли-ворошилки, в которые можно буде запрячь лошадь. А там, как знать, может, и до конной косилки дело дойдет.
Свистят косы, шуршит под ногами свежескошенная трава, и такой пьянящий аромат стоит на лугу, что у меня на глазах выступают слёзы – вдруг вспоминается детство, и щемящая тоска сдавливает сердце. Смогу ли я когда-нибудь вернуться домой, в ту, другую Даниловку? И хочу ли я уже этого так, как прежде?
33. Омут
В бане я могу позволить себе мыться хоть каждый день – ее топят по первому моему или тетушкиному слову. Но летом, в жару так хотелось иногда искупаться. Тем более, что река – совсем рядом.
В Даниловке, как и в других северных деревнях, сезон начинался с дня Ивана Купалы. Прежде этого принять ванну в открытом водоеме могли только те, у кого были лошади – вместе с ними можно было окунуться в воду еще на Николу Вешнего. А потом, несмотря на зной, – ни-ни! – разве что рукой водицы зачерпнуть да ноги смочить.
За неделю до Купалы начиналась подготовка к купальному сезону – женская часть населения по утрам ходила с чистыми скатертями и берестяными туесами на луг за деревню «черпать росу». Скатерти таскали по мокрой от росы траве, а потом отжимали над туесами – собранной водой умывались для прогнания всяких хворей и получения чистоты кожи.
На Аграфену Купальницу, что была за день до Иваны Купалы, к открытой воде подходить вовсе запрещалось, зато можно было вдоволь напариться в бане крапивным веником.
А вот уже в сам Иванов день в реке купались все вместе, не разбирая ни возраста, ни пола. Правда, купались в нижнем белье («в исподнем»): женщины – в длинных, до пят, сорочках, мужчины – в подвязанных бечевкой штанах.
Я в этом действе участия не принимала – не потому, что стеснялась, а потому, что боялась нарушить какие-то негласные правила, о которых мне было неизвестно. К тому же, отец Андрей выступал категорически против таких ночных «срамных» купаний, и я полагала, что мой долг как хозяйки поместья его поддержать.
В страду же, когда за день на сенокосе с каждого сходило семь потов, окунуться в прохладную речную водицу было уже не прихотью, а необходимостью. Мужикам было проще – они спускались к реке прямо с луга, а вот женщинам, чтобы соблюсти приличия, приходилось уходить далеко за деревню – туда, где у реки была излучина. Я же даже там купаться не решалась и обычно уезжала на Виконте дальше, к самому лесу. Река в том месте была глубже, чем возле деревни, и я могла поплавать всласть.
Конечно, ни купальника, ни привычного нам нижнего белья у меня не было, и я не была уверена, что даже там сумею скрыться от любопытных глаз, а потому приходилось соблюдать здешние правила и купаться в рубашке, благо сорочки были у меня тонкие, с завязками на талии, под которые можно было подоткнуть длинный подол.
Но тетушка и этого не понимает.
– И что за охота в холодной воде мерзнуть? То ли дело – теплая банька.
Я чмокаю ее в морщинистую щеку, глажу Ваську (ну, ладно, Василисия!) и велю седлать Виконта. Близился Ильин день, после которого купаться уже не дозволялось, и я хочу поплавать, пока еще можно. «До Ильи мужик купается, а с Ильи с рекой прощается».
День стоит жаркий, и вода теплая как парное молоко. Как и положено, вхожу в реку медленно, а погрузившись по пояс, отталкиваюсь ото дна и, фыркнув от удовольствия, плыву к другому берегу. Потом, немного отдохнув, плыву назад. Течение тут быстрое, и я ступаю на песок сильно ниже того места, где у меня осталась одежда.
Тонкая рубашка облепляет мое мокрое тело, и я стараюсь идти вдоль кустов, чтобы случайный прохожий не заметил меня в таком непотребном виде. Там же, у кустов, на горячем песке я и устраиваюсь отдохнуть. Иметь загорелую кожу для благородной дамы – моветон, и как мне ни жаль, эту традицию приходится соблюдать, поэтому лежу я в тенечке. Ветер довольно сильный, и это спасает от обычно очень докучливых оводов и слепней. Когда рубашка обсыхает, надеваю платье. Но возвращаться домой пока не охота, и я снова распластываюсь на песке.
Пригревшись, погружаюсь в дремоту, из которой меня выводит чей-то истошный крик. Кричат с реки, и я, вскочив, вижу барахтающегося в воде человека – ребенка!
Место здесь не просто глубокое, а опасное, с омутами. Именно поэтому крестьяне предпочитают обходить его стороной.
Девочка – Стешка! – пытается выплыть уже из последних сил, то и дело уходя под воду с головой. Плавает она, как и большинство местных женщин, плохо, а сейчас у нее еще и паника.
Я бросаюсь в воду как есть, в одежде, и длинное платье с оборками, мгновенно намокнув, мешает мне плыть. А еще течение сносит меня вниз, и каждый гребок дается с трудом. И всё-таки я подплываю к Степаниде как раз вовремя для того, чтобы схватить ее за длинную светлую косу. А вот сил добраться до берега у меня уже не остается. Я хватаю ртом воду первый раз, потом второй.
Ах, как же глупо всё получилось! И зачем я выбрала для купания именно это место? Ведь знала же про омут! И Стешка пришла сюда из-за меня! Она во всём старается мне подражать.
Я знаю, что нельзя поддаваться панике, но бывают моменты, когда эмоции разуму уже не подвластны. Я еще пытаюсь грести, но осознание того, что каждый гребок может оказаться последним, сводит меня с ума. И если всё закончится сейчас в этой самой реке, то что станет с настоящей Анной Николаевной в двадцать первом веке?
И когда я почти сдаюсь, чья-то рука выталкивает меня на поверхность. Я делаю судорожный вдох, открываю глаза. А небо над головой голубое-голубое!
– И какого лешего вас в этот русалочий омут понесло, барыня? – зло, безо всякого почтения выдыхает мне прямо с лицо Вадим Кузнецов.
К этому моменту мы уже оказываемся достаточно близко от берега, и я уже нащупываю ногами дно, но ответить всё равно не могу – потому что отвечать нет ни сил, ни желания. И когда я, наконец, выбираюсь из воды, я просто падаю на песок. А рядом со мной Кузнецов опускает бездыханную Стешку.
И это заставляет меня подняться. Я не знаю, умеют ли тут делать искусственное дыхание, и не покажутся ли Вадиму странными мои манипуляции – сейчас думать об этом нет времени, – я просто склоняюсь над девочкой, кладу ее на свои колени, переворачиваю на живот и надавливаю на спину, пытаясь освободить ее рот от воды. Потом поворачиваю Стешку на спину, зажимаю ей нос и, обхватив своими губами ее почти белые губы, делаю быстрый выдох. Несколько надавливаний на грудную клетку и снова выдох в рот. И так до тех пор, пока ее лицо не начинает розоветь.
