даже произнести название некоего почтенного шотландского заведения, зная ваше благородство, — и отметить, что без меня вы с этим чертовым договором не разберетесь.
Джейми глубоко вздохнул и поудобней устроился на стуле.
— Ладно, продолжайте. Что нам делать с приданым?
Гован охотно вернулся к текущему делу.
— Я поговорил с девушкой о ее пожеланиях. Как составитель договора, вы с согласия подписавшей его другой стороны, — он кашлянул при этом завуалированном упоминании Лири, — можете изменить изначальное условие. Раз уж, как я уже говорил, мисс Джоан не выходит замуж, хотите ли вы вообще отменить приданое, сохранить существующее условие или же изменить его?
— Я хочу отдать деньги Джоан, — сказал Джейми, ощущая облегчение: наконец-то он услышал что-то определенное.
— Абсолютно все? — спросил Гован, перо замерло в воздухе. — В юриспруденции слово «абсолютно» имеет несколько иное значение, чем…
— Вы сказали, что разговаривали с Джоан. Так чего же она хочет, черт возьми?
Гован выглядел счастливым — как всегда, когда сталкивался с очередным затруднением.
— Она хочет получить лишь небольшую часть приданого, чтобы отдать его монастырю. Полагаю, подобные пожертвования стали традицией.
— Вот как? А что будет с остальными деньгами? — Джейми выгнул бровь.
— Она хочет, чтобы остальные деньги получила ее мать, Лири Маккензи Фрэзер, но не просто так, а при соблюдении некоторых условий.
Мы с Джейми переглянулись.
— Каких именно условий? — настороженно спросил он.
Гован поднял морщинистую руку и раскрыл ладонь, собираясь перечислить условия.
— Первое: деньги нельзя будет получить до заключения брака Лири Маккензи Фрэзер с Джозефом Босуэллом Мюрреем, и оный должен быть зафиксирован в приходской книге Брох-Мход при свидетелях и за подписью священника. Второе: необходимо составить договор, по которому единоличной владелицей поместья Балригган становится Лири Маккензи Фрэзер до ее смерти, а потом тот, кого вышеупомянутая Лири Маккензи Фрэзер укажет в своем завещании. Третье: деньги выдадут не полностью и не сразу — будет назначено доверенное лицо, которое станет выдавать по двадцать фунтов в год лично вышеупомянутым Лири Маккензи Фрэзер и Джозефу Босуэллу Мюррею. Четвертое: эти ежегодные выплаты должны будут использоваться только на содержание и ремонт поместья Балригган. Пятое: очередная выплата будет производиться только после предоставления задокументированного отчета о том, на что пошла предыдущая часть денег. — Гован согнул большой палец, опустил сжатую в кулак руку и поднял палец на другой руке.
— Шестое и последнее: доверенным лицом назначается Джеймс Александр Гордон Фрэзер Мюррей из Лаллиброха. Вас устраивают эти условия, сэр?
— Да, — твердо сказал Джейми и поднялся. — Оформите договор, мистер Гован, а я, если никто не возражает, собираюсь пойти и выпить бокал-другой виски.
Гован закрыл чернильницу, сложил документы аккуратной стопкой и тоже поднялся, хотя и медленней, чем Джейми.
— Я хочу выпить с тобой, Джейми. Хотелось бы услышать о войне в Америке от тебя. Кажется, это величайшее из приключений!
Времени оставалось все меньше. Йен-младший стал хуже спать. Нужно было уезжать, искать Рэйчел, и стремление увидеть ее горело в нем так, что жгло грудь. Тетя Клэр говорила, что это изжога — мол, он глотает еду, почти не пережевывая, но она ошибалась — он ел мало, просто не мог есть.
Он проводил с отцом столько времени, сколько мог. Сидя в углу «комнаты для разговоров» и наблюдая, как отец и Джейми, его старший брат, обсуждают дела Лаллиброха, Йен не представлял, как так можно — просто встать и уйти. Оставить их. Оставить отца навсегда.
Днем у него всегда находились дела, приходили люди, он с ними говорил, потом бродил по окрестностям, и строгая красота родного края успокаивала разбушевавшийся в груди пожар. Ночью в доме царила тишина, перемежаемая приглушенным кашлем отца и тяжелым дыханием двоих племянников, спящих в соседней комнате. Йену начинало казаться, что дом тоже дышит — неровно, тяжело, и точно такое же дыхание вырывалось из его груди, и он садился, хватая ртом воздух. В конце концов он вставал, крадучись спускался по лестнице с сапогами в руках и выскальзывал из кухонной двери под ночное небо, покрытое то облаками, то звездами. Он гулял, и свежий ветер раздувал угли в его груди до пожара, а когда жжение становилось нестерпимым, Йен плакал и на него снисходил покой.
Однажды он обнаружил, что дверь уже открыта. Он осторожно вышел, огляделся, но никого не увидел. Наверное, это Джейми-младший пошел в сарай — одна из коров должна была вот-вот разродиться. Наверное, следует пойти и помочь ему… но в груди слишком сильно жгло, лучше сначала немного пройтись. Если бы Джейми нуждался в его помощи, он сам бы позвал.
Йен пошел к холму, мимо загона для овец. В лунном свете валунами белели спящие животные. Время от времени они тихо блеяли, словно им снились какие-то их овечьи кошмары.
И один из кошмаров вдруг появился перед ним — вдоль забора кралась темная тень. Йен вскрикнул, и ему тут же ответило нестройное блеяние проснувшихся овец.
— Ш-ш-ш, a bhailach [131], — шепнула тень голосом его матери. — Разбудишь стадо, а они своими воплями и мертвых поднимут.
Он наконец-то разглядел маленькую, худую фигурку матери. Неубранные волосы темным облаком лежали на белой сорочке.
— Кстати, о мертвых, — резко ответил он, чувствуя, что сердце бьется где-то в горле. — Я принял тебя за призрака. Что ты здесь делаешь?
— Считаю овец, — насмешливо ответила она. — Кажется, именно так делают, когда не могут заснуть?
Он подошел к ней и оперся о забор.
— Вот как. И помогает?
— Иногда.
Они стояли, наблюдая, как овцы успокаиваются и засыпают. От них пахло пережеванной травой, навозом и грязной шерстью, и это странным образом успокаивало. Помолчав, Йен спросил:
— Стоит ли считать овец, когда и без того знаешь, сколько их?
Мать покачала головой:
— Нет, я всего лишь повторяю их имена. Это словно четки перебирать, только не задавая вопроса. Вопросы изнуряют.
«Особенно когда знаешь, что тебе ответят “нет”», — подумал Йен и, повинуясь душевному порыву, обнял мать за плечи. Она удивленно хмыкнула, но расслабилась и положила голову ему на плечо. Он ощущал ее тонкие, будто у птицы, косточки, и его сердце было готово разорваться от боли.
Они немного постояли так, потом она высвободилась, отступила и посмотрела на него.
— Захотел спать?
— Нет.
— Ладно, тогда идем.
Не дожидаясь ответа, она повернулась и пошла прочь от дома.
В небе сияла лишь половинка луны, но глаза уже привыкли к темноте, и Йен без труда поспевал за матерью, невзирая на путающуюся в ногах траву, камни и растущий на склоне холма вереск.
Куда она ведет его? Точнее, зачем? Они поднимались на холм к старой
