Я знаю: ей не жаль. Я чувствую её незримое присутствие, добродушное любопытство. Просто эта девочка когда-то не вернулась домой, заигравшись в вересковых пустошах, засмотрелась на танцы дивного народа, заслушалась их преданиями и песнями. Просто она не захотела взрослеть, а к родным, чтоб не хватились озорницы, отправила вместо себя нескладного молчаливого подростка, в чьих глазах цвета осоки затаилось тоскливое взрослое ожидание.
Эта девочка и поныне здесь, по-прежнему беспечная и не повзрослевшая ни на день. Она сдружилась с маленьким народцем, плетёт им венки из колосьев и трав, и гибких стеблей лоз. Утомившись игрой, она порою прибегает в дом на пригорке, где пахнет жилым духом, букетом трав и снедью, где ворчливо встречает любимицу высокая прямая прабабка, зашивает порванный подол и лечит содранные коленки, выслушивает детскую болтовню и рассказывает сама — долгие дивные истории, не разобрать, быль ли, небыль…
Я дала волю слезам, уткнувшись в скомканную полсть на лежанке Орнат. Мне казалось, две ладони: сухая старческая, пахнущая боярышником, и мягкая детская, в царапинах и аирном соке, вовсе неосязаемая — гладят мои расплётшиеся косы.
Даже и исчезнув для этого мира, Орнат продолжала то, что делала для меня всегда: укрепляла и наставляла, поучала и оберегала. Выплакавшись и просушив слёзы, я вышла за порог, оставив за ним горечь по минувшему и тоску о грядущем, наказав хранить волшебные дары девочке с вересковых пустошей.
Казалось, меня провожают чьи-то взгляды. Коротко обернувшись, я различила за порогом два зыбких силуэта. В следующий миг они обнялись и исчезли во тьме заброшенного жилья. Может, так причудливо сплелись тени растущих у стены старой, не цветшей на моей памяти яблони и молоденькой рябинки.
Мне необходима была эта отсрочка, чтоб вернуться к отцу и матушке будто бы прежней, ведь для них дочь никуда не исчезала.
Дорога вилась с пригорка, я ступала по ней, как по змеиному следу, и шаги мои были легки. Как сладок воздух, как ласков свет, как любим отчий дом!
Первой, кто мне встретился, была матушка. Рассвет ещё не отгорел, а она уж на ногах — для знающего её тревожная примета. Прежде матушка любила понежиться в тёплой утренней дрёме у отца под боком. Прежде… как давно подошла черта этому «прежде»? С уходом братьев, с моим и отцовым недугом.
Как любима была она мною в тот миг! Точно девочка, сбежала я ей навстречу и укрылась, как в крылья, в обережное тепло материнских объятий.
— Что ты… что ты, дочка… — повторяла матушка, смущённая несвойственной диковатой дочери лаской, но я лишь крепче обнимала в ответ.
— Тебе, верно, сделалось лучше… вижу, ты по-прежнему гуляешь до рассвета, — продолжила она с улыбкой радости.
Чтоб не огорчать её, я согласилась, думая про себя: «Ах, знала бы ты, матушка, как далеки и долги выдались мне прогулки!»
— Вот и славно, вот и верно, — подхватила она, — так и переможешь свою хворобу. А возвратятся твой муж и братья, встретишь их весёлой и сильной, как прежде… а как бывало, ты дни и ночи напролёт пропадала в лесах и болотах! Всё бродила без устали — ох и сердилась я на тебя!.. глупая я была! — Матушка коротко всплакнула на этих словах, но продолжала с напускной весёлостью: — Ну да ничего, вскорости окрепнешь… там и вернутся… ничего, ничего…
Я словно изморозью покрылась, пряча лица на материном плече. За большими заботами, заслонившими меньшие, забылась, свыклась с новым своим обличьем. Но матушка ведь не слепая, неужто не разглядела в дочери перемену?
— Я, кажется, совсем подурнела за всеми страхами да хворями…
Матушка обняла мое лицо тёплыми ладонями:
— Что ты, доченька! Всё та же красавица, во всём Лейнстере второй такой не сыщешь.
Немыслимо, но она говорила искренне. Я вспомнила Самайна. "Вот как я вижу тебя…"
— Пошли домой, Мейвин, — сказала матушка, и, обнявшись, мы стали медленно подниматься к воротам.
Прощание
В сидхене я забыла о своём недуге, но он не забыл обо мне, терпеливо ожидая возвращения. Мутная пелена боли висела перед глазами. Размыкая сцепленные зубы, я улыбалась родителям. Расставляя кувшины и мисы, держалась за край стола, перемогаясь, отгоняя от себя, как надоедливое насекомое, обморочную муть.
— Нынче перед рассветом видела я сон, — говорила матушка, без проку передвигая ложки. — Будто бы вернулись домой твои братья, и у старших кольчуги червонным золотом вызолочены, и венки из боярышника. Один Леннан идёт с непокрытой головой и в старой своей одежде, а лук переломлен надвое.
Я закусила губы. Тёмный, злой сон. Но матушке про то знать не следует.
— Знать, возвратятся героями, с богатой боевой добычей, — истолковал отец. — А Леннан не воин, не по своему желанию ушёл воевать.
Я разломила хлеб, но лишь для виду: тело отвергало человеческую пищу. Сказала, не поднимая взгляда от хлебных крошек под ладонями:
— Отпусти меня из дому, отец. Прикажи верным людям собираться в путь, чтоб сопровождали меня, покуда не сыщу Фэлтигерна.
— Безрассудство говоришь, дочь, — нахмурил отец густые седеющие брови. — Всюду война: благодари богов, что до наших окраин не докатилась кровавая смута.
— Ты нездорова, дочка, куда тебе в дорогу? — вторила матушка, расплескав питьё и не видя того. — Скоро конец войне; не сделаешь лучше, чем дождавшись Фэлтигерна в мире и безопасности. Хорошо ли подумает он о нас, если отпустим тебя хворую в самую схватку?
— Да и кого посылать с тобою, Мейвин? — вразумлял отец, и слова его были так же справедливы. — Сама рассуди — все, кто умел держать в руках оружие, ушли за твоим супругом. Кто остался? Пастухи да пахари — народ мирный!
— И где найдёшь его? Велика земля, а войско носится, что воронья стая, нынче здесь, глядь — уж и сгинули! А ну как занеможешь в дороге? Опомнись, дочка!..
— Не думаю, что рад он будет, явись ты накануне сражения. Прибавишь лишь ему заботы. Будто мало других — печься ещё и о твоей жизни! Не о чем и говорить, Мейвин.
Опустив ресницы, я покорно ждала, когда иссякнет полноводный ручей родительских доводов. Отец и матушка, во всю жизнь согласные в каждом решении, и теперь были дивно союзны во мнении и разили словами, как два воина, свыкшихся сражаться в паре. Они говорили верно, они говорили мудро, но в этой битве победа должна быть за мною.
Годовое колесо повернуло на осень. Никогда ещё время не было для меня столь враждебно, и его необоримая река властно относила меня в сторону, противоположную той, куда я стремилась. Я должна выплыть из стремнины, успеть достичь Фэлтигерна, убедить его — во что бы то ни стало. Горная река грохочет, сливаясь с гулом крови…
— Войско в тысячу копий — не вспуганная стая. Людская молва размежует мне дорогу. Я найду их по звону оружия, по направлению вороньего полёта. Опасность… где нынче нет её? Я стремлюсь туда, где мой муж и братья, и, если не сулила им победы чернокрылая Морриган, где укроюсь от торжествующих врагов? Не лучше ли, не дожидаясь позора, всем вместе ступить на хрустальные травы Благодатной страны? Или желание жены видеть мужа преступно и достойно всяческого порицания? Или сестре несвойственна любовь к братьям?
Я била жестоко, но била наверняка. Отец опустил потемневший взор на сжатые руки, матушка украдкой отирала лицо. Если б и захотела, я не могла бы прибавить и слова: пережало гортань.
Впрочем, и без того было сказано предостаточно. Если я не сумела убедить миром… что ж, не впервой покидать родной кров беглянкой. Пусть не желала уходить — так… зная, что не вернусь. Но выбор передо мной не стоял.
Домой я вернулась проститься. Но — непокорной ли родительскому слову обманщицей или дочерью, благословлённой на опасное предприятие, — не задержусь дольше, чем до будущего рассвета.
— Пусть будет по-твоему, — глухо уронил отец и поднялся, со скрежетом сдвинув лавку. — Теперь же велю собираться. Отправитесь поутру.
— Отец, благодарю… — Я порывисто подошла к нему, и он сгрёб в медвежьи объятья, и так же скоро отстранил. — Пойми, я должна…
