Я знала, сколько дней осталось мне дышать, и знала, что ожидает меня по смерти, но спокойствие не оставляло: все бывшие страхи, без изъятия, перегорели за три года подаренной отсрочки. Неразумно было длить ожидание. Неизвестно, чем бы обернулось промедленье — не утратой ли столь трудно обретённого и бережно хранимого успокоения?
Во мне не было уверенности в том, что сумею вновь платить такую цену. С Самайном же мне и без того вовек не расплатиться. Всё, что оставалось — с благодарностью принять его щедрость, данную им возможность с мужеством встретить предназначенное.
Занимался рассвет — рассвет утра, располовиненного двумя годами небытия, нежизни Той Стороны. Жизнь властно брала своё, возвращая в течение реки времени, из берегов которой вывел меня Самайн.
Позабытая в сидхене женщина — последняя живая, что, сама того не зная, проводила меня за грань, — возвращалась в дом, неся огонь в руках.
Мы летели, и следом за нами поднималась громада солнца. Конь сидхе нёсся ночной птицей, и выпущенные стрелы лучей не успевали коснуться реющих хвоста и гривы, зажечься в них кровавыми искрами, выкрасить молочную шкуру. Мы возвращались прежней дорогой, но стремительней прошлого был полёт. Мы обогнали рассвет и оставили его за плечами.
Когда дорога покатилась под уклон, и под нами зашумели волны вереска на пустыре за домом Орнат, на гриву коня, на поводья и руки Самайна закапали мои слёзы. Казалось, вечность назад я покинула родные места… казалось, вскоре покину их — навек.
Спрыгнув наземь, Самайн снял меня с седла и прижал к себе недолгим, порывистым объятием. Он поцеловал мои сомкнутые веки и на мгновение прикоснулся к губам своими — поцелуем с терпким привкусом моей печали.
Я молчала, угнетённая прощанием. Отстранившись, молчал и он. Неприятельским войском мчал восход — он уж за дальними холмами… Тревожно-тихую мелодию вызванивал сбруей волшебный жеребец. Первое сиянье дневного светила нездешними огнями отразилось в зрачках Самайна. Вздрогнув точно ото сна, он заслонил рукою глаза.
Отворотившись, Самайн снял притороченный к седлу свёрток. Я с поклоном приняла его. Дважды уж не выпущу из рук драгоценное оружие!
Передав меч, Самайн отстегнул от пояса боевой рог и также протянул его мне.
Лицо его было чуждо и строго.
— Выслушай меня, Мейвин, и верно запомни мои слова. Ты спустилась в сидхен и жила там затем, чтоб я помог твоему супругу добыть победу в битве за престол Тары — что ж, я держу слово. Ты отдашь ему меч Нуаду, и сила заклятого оружия поможет ему в бою, но в одиночку не выиграть сражения.
Он не помедлил, он не ждал моего согласия, но я бездумно кивнула. В преданиях говорилось иное, но Самайну лучше знать, сколь много правды в преданиях.
В конце концов, про него самого слагали предания.
— В ночь, когда я умирал, я, сам про то не зная, вдохнул в этот рог волшебство. Он сам стал источником волшебства, не столь сильным, разумеется, как меч Нуаду, но всё же в грядущем сражении от него будет больше проку. Ведь ты понимаешь, Мейвин, в чём заключена его суть?
Взгляд Самайна был прям и строг. В мире этой Стороны слабеющее лето ещё боролось с осенью. Осень крепла с каждым днём, каждое мгновенье, как новый воин, приближало её к победе, но она пока ещё не перебарывала. Мертвенно-прекрасный мир Самайна неотлучно следовал за ним и в вершину лета — как иначе, будучи в нём, своём создателе и властелине, заложнике и пленнике. Изъятие немыслимо. Я явственно видела в мерцающе-серых глазах несказанную мертвящую красоту сидхена — так тёмные воды, ленивые до весны, видны сквозь хрусталик льда. Казалось, если пытливей присмотреться, можно различить снежинки, пролетающие за завесой ресниц.
Я облизнула пересохшие губы сухим языком. Даже и человечке несложно было догадаться о предназначении расколотого рога.
— Он созывает Дикую Охоту.
Конь сидхе, мерно кивая совершенной лепки головой в языках пламенеющей гривы, глухо выстукивал копытом: в путь! в путь! Хозяина его нимало не озаботило своевременное напоминание.
Рассвет коснулся моей макушки, зажёгся трепещущими искрами поверх кромки волос. Рассвет тянулся к Зимнему Королю — и не мог достигнуть. Ночь кутала высокую фигуру в вороний плащ темноты, делая его ещё больше нечеловеком, чем он был в действительности.
— Верно, — камнем в росяную траву упало слово. — На границе сумерек и ночи Зимних костров, в любое место, откуда достигнет приказ. Но ведь ты понимаешь и иное, Мейвин. — Я неотрывно смотрела в глаза надо мною, нездешние глаза, не серые, а будто покрытые изморозью вокруг зрачка. — За всякую помощь с Той Стороны назначена своя плата.
Я позволила явиться самому краю улыбки. Ещё бы мне было не понять.
— На сей раз не тебе платить её, — качнул головой Самайн, взметнув чернёное серебро волос. — Вслед за мечом отдай рог своему супругу: ему быть королём, ему призывать немёртвую фианну, ему держать бой… ему и держать ответ. — Усмешка выстудила его губы. — Не теперь. Я щедр нынче. Я дам ему трижды семь лет — насладиться тобой и властью. По семь за каждый год, что ты провела в сидхене.
— Прежде чем… — слово оцарапало рот.
— Ответ ты знаешь, Мейвин, — медленно улыбаясь, прошептал Самайн, как никогда становясь похожим на тех сидхе, что надменно глядели сквозь меня с великолепной резьбы и росписей.
Он проводит пальцами по моей щеке, но его ладонь вновь холодна, точно Самайн долго умывался снегом, и в касании нет ласки. Всё равно…
Всё равно я люблю его.
Смежаю ресницы, чтоб не впустить его в заветные сады моей души.
Мне чудится отголосок вздоха. Словно неслышимая жалоба всеми ненавистной снежной бури на свою бесприютность.
Ледяные губы бесстрастно касаются моего лба. Едва приметно усмехаюсь этой отчуждённой покровительственной ласке. В то же мгновение Самайн стирает усмешку, поцелуем яростным и жадным. Он забирает моё дыхание как захватчик, как лютый зимний ветер. И дикий порыв стихает, обращаясь невесомостью пёрышка, яблоневого лепестка, скользнувшего по губам. Не успеваю ответить…
Порыв ветра взмётывает одежду и концы волос.
Ищу взглядом, но тщетно: и конь, и всадник сгинули с глаз.
Западный окоём терялся в серо-сиреневой дымке, лучи с востока подсвечивали духмяные розовые лепестки в ало-золотой, загорались в россыпи росы. Стебли вереска мерно покачивались, как руки в приветственном движении: с возвращением, Мейвин! Мы тебя ждали.
Я стояла, вся облитая светом, прижав ладонь к сладко немеющим губам, на которых медленно таяла мятная льдинка.
В густом утреннем воздухе пахло росой и мёдом. Вереск расплетал руки-стебли, распрямлял самую лёгкую и нужную дорогу.
К дому.
Путь мой пролегал мимо осиротелого жилья Орнат, словно бы ничуть не изменившегося (да и мыслимо ли за одну ночь зримо измениться добротно сложенному дому?), но глядела я не слепыми человеческими глазами, да и минула для меня не одна только ночь. От обиталища прабабки веяло Той Стороной, оно сделалось непригодно для людского жилья, пусто и враждебно — это почует и не наделённый особым зрением человек. Скоро, совсем скоро тропы к погасшему очагу Орнат зарастут крестовником и тёрном, выстуженные, забывшие живое дыхание камни перестанут напоминать человеческое пристанище, и преграда меж миров истончится. Скоро в землях Лейнстера появится ещё одно недоброй славы место. Скоро… но я этого не увижу.
Но пока дом Орнат сослужил мне добрую услугу. В знакомом с детства тайнике я оставила чудесные дары с Той Стороны. Забавно, как, вырастая вместе с человеком, меняются его игрушки. Как изменилось с годами содержимое тайничка, что всё ещё бережно хранил для памятной ему девочки костяные бусины и вороньи перья, ломкие душистые венки и соломенных куколок. Нынче тайнику выпала великая честь.
Казалось, стоит обернуться, и я увижу самым краем зрения ускользающий призрак зеленоглазой девочки с растрёпанными рыжими косами, услышу отголосок её смеха и эхо быстрых шагов — она совершенно не умела медленно ходить, всё сбивалась на бег… Милый озорной ребёнок, ведь ты позволишь воспользоваться твоей тайной? ведь ты не обидишься, если мои сокровища потеснят твои игрушки?
