Я могу думать лишь о том, каково это — пить отравленное вино с уст Зимнего короля.
Я чувствую его ладони на своём теле и медленно, точно во сне, поднимаю руки, обвиваю его шею. Фэлтигерн — дикий майский огонь, что закружил меня в безумном танце на угольях, среди искр и алых лент… обнял и опалил меня, походя и небрежно, нерассуждающе-жестоко, незримо, но глубоко. Самайн — ледяной пламень Зимних костров, что убивает имевшего безрассудство приблизиться. Его любовь, равно его ненависти, губительна для слабой смертной женщины…
Я не боюсь. Я не выбирала, кем родиться, не выбирала своей судьбы и любви. Но выбираю — здесь, в этот миг. Пускай обращусь стылым пеплом… но прежде узнаю, как горят дотла.
Я слышу сердце Самайна. Знать, не вконец застыло оно, не обратилось льдом в вечной зиме Той Стороны. Так весенние воды разбивают льды — слышу рокот его крови. Чувствую, как себя самое… словно утеряла и обрела, словно лишилась — немыслимо давно, и не помнила о потере, но неизбывно ощущала изъятое… Эта мысль рождает беспокойство, как бывало, когда тщетно призываешь забытое, когда тщетно ищешь пропавшее.
Самайн не позволяет осмыслить то смутное, возникшее из мимолётного ощущения. Его губы касаются моего лица, так невесомо… словно бы не веря в мою вещность, словно легчайшее касание способно причинить мне боль. И становится больно дышать от нежности.
Моё сознание уносится прочь в летучей пляске сидхе. Невесть отчего под сомкнутыми веками закипают слёзы. Запрокидываю голову, боясь, что светлая влага прольётся меж ресниц. Не время для слёз. Но отчего так хочется плакать?
Дыхание прерывается, целую в ответ дрожащими губами. И руки тоже дрожат, такие неловкие, суматошные… Самайн целует мои пальцы и запястья, прижав к лицу ладони. Словно слепые или безумцы, а вернее, всё это вместе, узнаём друг у друга лица — кончиками пальцев, поцелуями, всё более требовательными. Наши губы так и не соприкоснулись. А сердца, точно двое пленников, бьются о прутья клетей, навстречу, ближе… ближе…
На миг Самайн склонил голову к моему плечу, освобождённому от платья. Дыхание жарко огладило изгиб шеи.
— Мейв… — прошептал он имя.
Такое похожее… но не моё имя.
Я отпрянула в тоске и гневе. На коже холодными искрами горели предназначенные не мне поцелуи.
Разжав объятья, Самайн с пару мгновений смотрел на меня потемневшими глазами. На его лице проступала, не согревая строгих черт, бледная улыбка. Он протянул ко мне руку, но опустил её прежде, чем я в отвращающем жесте выставила перед собой ладони, отшатнувшись так далеко, насколько позволяло обширное ложе.
В памяти бесстрастно зазвучали сбережённые детским сознанием слова — в детстве я не вполне понимала их суть, их жестокую правду. «Ты носишь её имя и не уступишь ей в красоте» — достаточно для ребёнка, ничтожно мало для любящей женщины!
Пускай Самайн честен в своих намерениях и чувствах. Он любит меня… насколько можно любить блёклое подобие истинной любви. Любви, пронесённой чрез жизнь, смерть и бессмертие!
— Ненавижу её! — выдохнула, и голос мой пресёкся на этих словах. Жар иссушил те недавние мои слёзы, безболезненно-лёгкие, и взамен им явились другие — и они лезвиями резали глаза. — О, как я её ненавижу!..
Самайн неспешно поднялся с ложа. Неясная мне улыбка кривила углы сжатых губ.
— Вот как… а она себя любила. Много больше, чем того заслуживала.
Я обхватила виски, яростно качая головой, не желая слушать. Слёзы капали мне на колени. Я поняла вдруг, каково приходилось Самайну с учтивой улыбкою выслушивать мои сбивчивые восхваления Фэлтигерну! Пусть он не произнёс о ней ни единого доброго слова, то, как он говорил, приводило меня в отчаяние.
Да что там! Одно то, что он вообще вспоминал о ней.
— Она принимала чужие жертвы, как причитающееся, но сама не готова была пожертвовать даже малостью, — промолвил он ничего не выражающим голосом. Стылые серые глаза казались ещё холоднее, и я не могла вообразить беспредельность дали, в которую вглядывался Самайн. Точно опомнившись, он на миг закрыл глаза ладонями, а, отняв их, заговорил своим обычным голосом, и по лицу его вновь невозможно было ничто прочесть: — Набирайся сил. И пусть тебе ничто не приснится, моя королева.
— Почему ты так меня называешь? — растерянная, выкрикнула ему в спину.
Вопрос настиг Самайна у порога. Он обернулся, странно глядя на меня.
— Потому что это правда.
— Но Фэлтигерн ещё не… — беспомощно шепчу и смолкаю.
Лицо Самайна непроницаемо. Он молча смотрит сумрачными глазами и улыбается неживой усмешкой.
Несказанные слова душат меня изнутри.
— Отдыхай, Мейвин. Я буду рядом.
Альгейс — гейс наоборот: не запрет, а руководство к действию. В кельтских сагах женщины весьма активно пользовались правом налагать обязательства на героев. Невыполнение альгейса, равно как и нарушение гейса, ни к чему хорошему не приводит.
Чудо
Чудно устроен человек, но, верно, оно и к лучшему. Хоть и не чувствуя вкуса еды, сумела поесть что-то из принесённого непривычно молчаливыми служанками; тело моё нуждалось в пище. А после и уснула, изнеможение взяло своё. Телесная усталость пересилила убеждённость в том, что вопросы и сомнения, коих многократно прибавилось, призовут к моей постели бессонницу.
Увы, прощальное пожелание Самайна не вполне сбылось.
Я смутно запомнила тот сон. Образы смешивались, лица размывались, но зато чувств — лезвийно-острых, пронзительно-ярких — хватало с лихвой. Я не узнавала ту, кем была во сне, не понимала её и не хотела понимать и знать. Её гордость замещало тщеславие, её не занимала справедливость — ей больше по вкусу пришлась жестокость. Самолюбие её было безгранично, жажда власти — неуёмна, дерзость — безумна. Гнев был частью её и превращал в чудовище, а любовь она подменила похотью. Токи её чувств проницали меня, и я могла лишь корчиться в беззвучной муке, когда эти чужеродные, навязанные чувства касались во мне чего-то забытого.
Я пробудилась резко, точно вынырнув из тёмных вод. Пробудилась среди светящегося колдовскими огнями полумрака, с именем Самайна на губах.
На мои плечи опустились тонкие девичьи руки.
— Князь которые сутки без отдыха, — одним этим усовестила сидхе. — Не зовите его, госпожа. А с вами будем мы. Вам ничто не угрожает.
Я благодарно улыбнулась прекрасным девам, что кружком собрались у моей постели. За края покрывала цеплялись хрупкие четырёхпалые ладошки маленького народца, лохматые головёнки по птичьему-любопытно повёрнуты в мою сторону. Я обвела всех взглядом, продолжая безотчётно улыбаться, испытывая ко всем этим существам неизъяснимую теплоту. В ногах лежала успокаивающе-приятная тяжесть — красавица-гончая стерегла меня, положив умную морду на вытянутые лапы. Потянувшись к ней, я погладила между ушей. Гончая уткнулась носом в мою ладонь.
Я выспалась вдосталь, и жизненные силы, которые я влила в Самайна, как целебное снадобье, на диво скоро наполнили меня вновь. От служанок я узнала недолгий рассказ о том, как мы возвратились из зачарованной рощи.
Тогда Самайн всё же внёс меня на руках в ледяной чертог, хоть случилось это помимо моего желания. А после неотлучно был со мною, не допуская более никого, потому наперсницам моим нечего было поведать.
Случившееся вблизи Зимних костров обернулось для меня нечаянным. Обитатели ледяного чертога сделались добры и заботливы ко мне, насколько лишь можно ожидать от дивных с их переменчивой и, по большей части, себялюбивой природой. Разве могла я помыслить, что они переменятся ко мне в лучшую сторону за спасение их господина, которому на диво были верны? В ответ справедливо возразила им, что никто иная, как я, и явилась причиною колдовского недуга Самайна, а потому я — последняя, кого стоит благодарить. Однако соратники и слуги Зимнего короля, встречая мои слова учтивым вниманием, держались своего. Впрочем, я не слишком усердствовала, убеждая их в обратном. Чем плохо доброе участие, хоть даже неправо заслуженное, к тому же вдали от дома и родных?
