Она могла бы сказать, позволь я ей заговорить: «Я боялась, что ты уже вернёшься. Мне стало пусто одной. Я ждала тебя, любимый».
Вздор.
Я говорю:
— Зачем ты пришёл?
— Попрощаться.
Мы всё равно не отражаемся вдвоём в проклятом зеркале. Резко оборачиваюсь:
— Так ты явился… за этим? Пропал, быть может, в смерть… и вернулся, чтобы уйти — теперь уж навсегда?
— Не ты ли гнала меня прочь, Мейв? Чего ж не радуешься теперь, когда исполняю твоё желание?
Я закусила губы. И впрямь, бывало разное. И гнала, и проклинала, и грозила, и желала смерти. Но всегда, всегда при этом истинно желала обратного: чтобы жил, чтобы был рядом.
Не дождавшись ответа, он кивнул своим мыслям, отходя к окну. Годовое колесо поворачивало на новый оборот, принося миру непогодь, мокреть и стынь поздней осени. Чёрной листвой покрыли деревья вороны, пряча головы в растрёпанные плащи иссечённых дождями перьев. Вяз и глох в липком воздухе простуженный грай.
Опёршись раскрытой ладонью о нишу окна, он сумрачно смотрел на косо хлещущий ливень. И я решила тогда: что ж, пускай уходит, если так ему будет лучше. Да и как же не лучше, когда здесь я глоток за глотком выпиваю его жизнь, вливая взамен медленную отраву… Ведь дом его не здесь — в Уладе. Не мне, но уладскому королю клялся он в верности, там ждёт без вожака дружина, там его земля, там ждёт его другая женщина, чьё имя будет мёд, а не отрава…
Мысль о женщине оцарапала когтями ворона, но я заставила себя смириться с этой болью. Всё верно, вот он — единственный правильный выход, так и должно быть. Я не из тех, кто удовольствуется участью жены, я слишком люблю свободу и власть. А он — он не сумеет сжиться с правом второго. Он свободолюбив не менее моего, а я и так довольно топтала его гордость. Он принуждён будет молчать и терпеть — мало в том радости, а однажды любви окажется мало. А я — как знать, долго ли сумею хранить несвойственную мне верность? Изучив подлый свой нрав, не отвечу твёрдо. Предам — да хоть со злости, из нежелания принадлежать одному, пускай любимому. Чего другого, но измены он не простит. Так к чему проходить вдвоём долгий путь обид и разочарований, когда он приведёт к тому же исходу?
Ведь могу же я хотя бы на прощание не ударить его в спину ни проклятьем, ни ножом?..
Я подошла и опустила ладонь на плечо:
— Если так ты решил — уходи. Лучше уходи теперь, — слабая улыбка изменила голос, — пока я не передумала и не приказала заковать тебя в цепи. Уходи, пока я могу отпустить.
Не оборачиваясь, он накрыл своей ладонью мою руку. Пальцы его были холодны, как голос.
— Брат зовёт к себе, чтоб, как прежде, вместе встретить рождение нового года…
Я замерла. О чём он говорит? Не я ли упреждала его не верить бывшему другу, в чьей изъеденной завистью и злобой душе тогда ещё корчилась исковерканная братняя любовь?
— И ты… согласился?
— Да.
Отпрянула, не веря, всё ещё не веря, что он говорит всерьёз:
— Опомнись! Ведь он убьёт тебя!
Он обернулся ко мне, перечеркнув сумрачный полусвет из окна. Вороны над его плечами смотрят на меня антрацитами глаз: «Ты проиграла, королева. Он наш». Мёртвая улыбка едва касается его губ:
— Я знаю.
И я не сумела остановить его. Я убеждала, просила, угрожала и вновь принималась молить — неумело, отчаянно. Он молчал в ответ, храня единожды принятое решение. И я отступила:
— Кто я такая, чтоб запретить тебе умереть…
— Однажды ты поймёшь… — сказал он.
Я качнула склонённой головой. Он приблизился. Я хотела уйти, да хоть отвернуться, чтоб не видел такой — обессиленной, опустошённой. Не запомнил такою.
Он поднял меня на руки…
Отдыхая на его груди, я растерянно спросила, задав скорее себе внезапно смутивший вопрос:
— Почему никто, кроме тебя, не носил меня на руках?..
Кажется, он не слышал.
Я закрыла ладонью его шрам, отчего-то стало неловко видеть белый рубец на смуглой коже.
— Я люблю тебя, Мейв.
Задрожав, я отстранилась, кутаясь в покрывало. Лежала, трусливо отвернувшись и закрыв глаза, слыша, как он поднялся, как шелестит одежда и позвякивает сталь.
«Почему никто, кроме тебя, не говорил мне этого?..»
— Прощай! — застиг его в дверях тихий оклик.
Он обернулся на миг:
— Нет. До встречи.
***
…Случилось по предречённому мною.
С чёрных небес метало ветвистые клинки молний, ледяные ливневые пригоршни швыряло ветром в отворённые окна. Их некому было закрыть, слуг я прогнала. Никого не осталось во дворце, никого, кто бы осмелился войти в покои королевы, когда она в ярости.
Никого не осталось…
— Такой-то способ ты узнал? Этим полагал спасти меня?! — кричала, обратившись в сторону Улада, в сторону, откуда надвигалась великая буря.
Распустившиеся косы обвили воздетые в грозящем жесте руки, с платья стекала вода. Я согнулась, прижав локти к животу, хватая воздух. Боль, чей источник был во мне, внутри меня, не та, что причиняли извне — лучше бы она, понятная, привычная… Горячее текло по лицу, мешаясь с ледяными каплями.
Наутро я не слышала ни голосов, ни музыки. Вино было пресно, как вода, яства не имели вкуса. А к вечеру, едва отмерев от беспамятства наяву, отправилась в Улад, не думая, чем грозит мне разоблачение в северном королевстве, в одиночку, взяв с собой лишь коня на смену.
И загнала обоих, без проку, впрочем. Выпрыгнула из седла, за миг до того, как у второго жеребца подогнулись ноги и он пал на скаку. Едва избегнув быть придавленной, перекатилась по мокрой земле. Бежала, невесть куда спеша. После шла, выбившись из сил, прихрамывая на ушибленную при падении ногу, что пожаловалась вдруг запоздалой болью.
Шла ночь, чтобы узнать к полудню: некому и мстить. Жизнь насмеялась, отняв последнее чаемое утешение.
Хмурый старик указал на давно остывшее, размокшее в копотной грязи пепелище, и ушёл, как мог спешно, боясь того, что убило князя со всей дружиной, пощадив лишь слуг, которые, похоже, от увиденного все тронулись умом. Как ни расспрашивала их, не добилась толкового ответа. Твердили вздор про возмездие, про кровь, отомстившую за то, что была пролита. Про коней на вороновых крыльях, о страшных псах вересковых пустошей, о мертвящем холоде. Об охоте, что неслась над холмами…
Признав, что правды от безумцев не выведать, поднялась на холм, тот, который отчего-то выделяли из прочих, который — чуяла сама, стал местом его смерти. Поначалу меня окликали издали, стращали неведомым злом — я не отвечала. После отступились, посчитав, как видно, не менее безумной, нежели слуги из вымершего княжьего дома. А я легла ничком на холодную траву, гладила смятые стебли озябшими ладонями. Даже и мёртвого не привелось увидеть… где и могила?
Очнулась на рассвете, блёклом, задушенном тучами. В волглой земле вяз накатывающий гул: с востока мчали колесницы. Поднялась, отёрла мокрое лицо — лил дождь, то утихая, то разгулявшись с новой силой. Резвые кони уж попарно домчали лёгкие колесницы к подножию холма. Пряча под накидку выбившиеся косы, я узнала воина, что поднимался ко мне, оставив возницу, и многих иных, что покуда медлили, ожидая приказа господина.
Узнал меня и он, хоть, полагаю, узнать меня такою было непросто. Конхобар, сын Несс, долго смотрел на ту, коей обязан был многими бедами, и сомнение отражалось на его лице. Я же спокойно ждала разрешения собственной участи. Наконец, король Улада сказал, не оборачиваясь к ожидавшим его:
— Подайте этой женщине коня, припасов на три дня и не препятствуйте её уходу.
Я криво усмехнулась, стирая со щеки ледяную каплю. Без толка: рукав, как и вся одежда, сырой был насквозь.
— Возможно, ты совершаешь ошибку, Конхобар.
— Нет, королева. Верно то, что я совершаю ошибку, о которой вскорости пожалею. Но к тому сроку ты должна приблизиться к границе Коннахта.
— Что ж, благодарю за нечаянную милость. — Я уже сделала с десяток шагов вниз, когда обернулась и окликнула короля Улада, старого своего врага: — Из-за него?..
