Конхобар едва повернул голову, касаясь, как и я недавно, вершин травы:
— Я видел слёзы на твоих щеках.
— Это дождь…
Кухулин, этот дикий молодчик, которого следовало, пожалуй, держать на привязи, как четвероногого тёзку, рванулся ко мне, точно королевское слово было не про него. Устало и неловко из-за больной ноги забравшись в седло и приняв из рук хмурого воина флягу и свёрток, я сказала неуёмному:
— Умерь пыл. Как видишь, не до тебя теперь. Прибереги ярость до срока, твоя голова ещё украсит мою колесницу. Или моя — твою… какая разница.
— Мы справим славные поминки по другу моему и его дружине! — крикнул Конхобар с вершины холма.
— И я не поскуплюсь, — ответила, тронув пятками бока жеребца.
Когда туман скрыл тёмные силуэты, позволила себе ссутулиться в седле, так сложно было держать спину прямой, а голову поднятой. Кто видит меня здесь? Один лишь вереск, вечный вереск…
Клятый дождь…
Говорят, холм тот стали обходить стороной и назвали проклятым местом, хуже тех, где являются сидхе. Говорят, в ночь Зимних костров в нём открывается скрытый магией Той Стороны ход, и в мир врывается дикая охота — истреблять двуногую дичь: нечестивцев и предателей, клятвопреступников и нарушивших гейсы, изменников и трусов. Говорят, люди стали страшиться прихода некогда весёлого праздника: кто без вины?
А я стала ждать время ледяных дождей. Надеялась увидеть его — хотя бы так. Боги знают: я более прочих достойна была стать дичью.
Дикая охота забирала других; я тщетно выходила за ворота высматривать всадников в небе.
***
…Больше некому было сказать правду мне в лицо. Кто осмелится осудить королеву? Кто посмеет остановить её?
Королеву Коннахта ненавидели, боялись, преклонялись ей. Королева Коннахта, королева-ведьма, королева-сидхе… Кто осмелится назвать её по имени?
Воспевая красоту и славу, величие и подвиги, посвящая победы и песни, кто решится… спасти меня? Кто и подумает об этом: спасать — меня?
Боги, да от чего и спасать?
От меня самой.
«Не я, так другой остановит тебя». Ты верно говорил тогда. Не могло быть иначе, не длится вечно ни слава, ни жизнь; подходит предел любому везению. И я знала это, но не желала помнить. Мстя за мать, убил родной племянник, не на честном поединке, исподтишка, нелепо так убил. «Она была твоей сестрой»…
«Боги осудят тебя, королева». О да, они осудили меня. Как страшен их приговор…
Я просила бы помощи, но едва ли буду услышана. Да и вправе ли просить её?
Где же он, твой способ?
Помоги!..
В конце пути
…Вконец истерзанная, замороченная, вместе с криком уношусь прочь из непрогляди, из липких рук пустоты. Точно приколоченная к оси вращающегося колеса, вижу лишь проносящуюся мимо круговерть, пёстрые пятна и разводы. Звуки смутны, сознание сжимается до крошечной искры. Всё сливается: судьбы, лица, времена… Всё ускоряется вращение колеса…
…чтобы последний раз замедлиться, на единый миг.
…Вересковая пустошь; обмётанные снегом, склонились стебли. Никогда не виденная, но смутно знакомая девушка, стоя на коленях, исступлённо шепчет и режет, режет кожу на запястье:
— Я отдам тебе, что хочешь… только верни, верни мне…
Клочьями разорванное сознание подхватывает в вихре вересковых лепестков и снега, и кружит, кружит, относя куда-то…
* * *
Всего лишь скатилась с невысокого ложа, что устроили для меня, беспамятной, спутники, но в зыбкости перехода между небытием и бодрствованием казалось — падаю с невозможной высоты. С ястребиных высей, из седла алогривого коня, и в этот раз Самайн позволил мне сорваться.
Самайн… Не нужно думать о нём, нет, не теперь.
В меня испытующе-заботливо вглядывались рыжие, крапчатые, как скорлупа перепелиных яиц, глаза Мэдока:
— Ты словно была далеко отсюда, госпожа.
Голос мой неверен, сорван. К губам подносят чашу с горячим отваром. Привычно вдыхаю, узнавая ягоды и травы. Верные.
— Далеко, Мэдок… я и представить не могла, как далеко.
— Ты кричала и стонала во сне, — подошёл, по-охотничьи неслышно ступая, Лиадан, возникнув, точно тень.
Ах, если бы знать, что виденное мною было лишь сном! Что же до стонов… Стоны боли сходны со стонами наслаждения. В моём забытье было в избытке тех и других.
Я вновь приникла к питью, оно придаст хоть немного сил.
Вечерело. До моего пробуждения спутники успели развести костёр и подкрепились зайчатиной, но я отказалась от жаркого. Даже запах мяса был противен, как запах смерти. Я съела ломоть чёрствой лепёшки, немного острого сыра и горсть ягод.
— Как долго я… спала?
— Два дня и три ночи, — ответил Лиадан.
Я успокоенно кивнула. Должны успеть.
Лицо Беалаха навек застыло в младенчески-бессмысленном выражении, и Лиадан хранил привычное спокойствие, но Мэдок нет-нет бросал в мою сторону опасливые взгляды и всё чаще ёрзал, выдавая желание и нерешимость заговорить. Старого лиса избавил от выбора Лиадан, по обыкновению бесстрастный, не спрашивая, а утверждая:
— Ты умираешь, госпожа моя.
Я усмехнулась, кутаясь в полсть, — знобило.
— Эй, глядите веселее! Я умру ещё не сегодня.
— В Зимние костры, — кивнул Лиадан склонённой головой.
— Верно. Но до ночей перелома нужно сделать то, без чего моя смерть станет бессмысленной. То, что стоит тысячи смертей таких, как я. И вы поможете мне в этом, даже если вновь придётся нести моё бесчувственное тело. Даже если я буду вопить от боли. Буду умолять в бреду, чтоб вы поворотили к дому, — но вы не слушайте. Вы должны разыскать Фэлтигерна, если я буду ни на что не годна. И всё же верю, что сумею достичь его, будучи в своей памяти, — лишь ради этого ещё дышу. Но если почувствую, что прошлое вновь настигает меня, передам вам наказ, что следует сказать и сделать. А теперь — достаточно ли у вас сил продолжить путь?
— Госпожа, разумно ли сниматься с привала на ночь глядя? — сказал Лиадан.
— Я не стояла б на этом, зная, что предстоит долгий путь во тьме. Не спрашивайте — не смогу ответить, но Фэлтигерн уж рядом. Я увижу его не позже полуночи. Если верите мне, не нужно медлить, время коротко.
— Мы верим тебе, госпожа. Тебя ведёт предназначение, и всё, что в наших силах, — помочь тебе его исполнить.
Беалах тотчас поднял меня на руки и широко зашагал в указанном мною направлении. Лиадан и Мэдок, доверяя моему знанию, не стали даже собирать разложенный походный скарб, лишь засветили от костра пару факелов освещать путь — помалу сгущались сумерки. Под мерное покачивание я прикрыла глаза, собирая остатки сил.
Путь наш пролегал вдоль холмов, окованных старой бронзою осенних трав. Там, где цепь их истончалась тускло-зелёной дымчатой нитью, опускался солнечный щит.
Странное чувство охватило меня. Возбуждение взволновало кровь, одарив некой болезненной бодростью. Я беспрестанно касалась висящего на поясе рога, оглядывалась на завёрнутый в несколько слоёв ткани меч Нуаду, который нёс Лиадан. Нас с Фэлтигерном разделяет последний шаг… быть может, он уж за этим холмом. Или за следующим. Я отчётливо ощущаю его близкое присутствие. Нынче же я достигну его. Я передам ему дары и советы Той Стороны. И успокоюсь тем, что не зря терпела боль, и не по одной лишь несчастливой случайности, но по сознательному выбору заслужу неблагое посмертие.
Беалах встал, как вкопанный в землю, подчиняясь лёгкому касанию. Меж двух высоких холмов темнело узкое жерло грота: оно представлялось мне чем-то вроде пригласительно отворённой двери. "Войди туда", — нашёптывало наитие, и я верила ему, как гончая верит своему чутью. Главнейший нарок всей моей жизни и смерти спешил быть исполненным, душа стремилась к успокоению.
Холмы почти смыкались над тесною расщелиной, усеянной, словно молотой костью, обломками известняка, — русло давно иссохшего ручья. Холмы белели каменными остовами, на голых их рёбрах серебрился вереск, ниже по склону буйно разросся тимьян, укрыв скудную землю пышным ковром.
