— Полковника Дитриха убили. Ножом.
Секунда молчания, и стражники все до единого сорвались с места. Они толпой пронеслись мимо меня, едва не затоптав, и я подумала — это не стремление расследовать и покарать, с таким же рвением мои бывшие современники бежали на место трагедии, и у них были в руках смартфоны с включенными камерами.
Если за мной придут — за мной придут. Мне тоже некуда деваться с этого острова. Не спеша, словно шла за катафалком, я добрела до своей комнаты. Теодора все еще кормила младенца, Марго исчезла, старуха обстоятельно вытирала руки, пахло сталлой, ребенок сосал грудь с такой яростью, будто матери мстил, а старуха, бросив на меня суровый взгляд, приказала:
— Посиди-ка тут, пока она опять что не выкинула, — и ушла, забрав нечистые детские тряпки. Я села, Теодора не поднимала на меня глаз. Старухи тоже ее подозревали?.. Им, старым ведьмам, было виднее, они не один раз, наверное, наблюдали, как женщина крадучись бежит к погосту-болоту. Текло время и молоко, чавкал ребенок, и когда он наелся, я взяла его, завернула в шкуру и положила на свою кровать.
— Зачем? — Теодора не ответила, я повторила вопрос, догадываясь, впрочем, что она уже ничего и не помнит. Постнатальная депрессия — все возможно, тем более здесь, на каторге, где кому угодно недолго тронуться. — Почему ты хотела его убить?
— Так, Зейдлиц… — тускло произнесла Теодора и легла на спину, не прикрыв обнаженную, истекающую молоком грудь. — Он говорил, что мы отсюда уедем. Но ничего, совсем ничего…
Она больна, ее реальность и моя различаются слишком сильно, ни одно мое слово не дойдет до поврежденного рассудка, все, что я могу ей сказать, бесполезно, все, что я могу предпринять — предотвратить. Например, забрать у нее ребенка, приносить его только кормить.
— И что я с тобой буду делать? — пробормотала я, опускаясь на кровать рядом с малышом. — Бедный, бедный, ты никому не нужен. Ты лишний. Такой же, как все мы здесь, но ты не виноват в том, что так получилось… Я, наверное, тоже, но насчет тебя сомнений никаких нет…
Я успокаивала не малыша, а себя, я подлезла рукой под шкуру и коснулась теплой ладошки — ребенок не замерз, его спас мой конвертик, не зря я старалась… Теодора всхлипывала, отвернувшись к стене, и я думала, что слезы, может, помогут, но надежды на это, как и на все остальное, не было никакой.
Скрипнула дверь, вошла старуха. Парашку от прочих я отличала — тяжелые шаркающие шаги.
— Ступай к коменданту, — велела она, и я осознала — вот и все. Моя очередь ложиться под розги, на этот раз без всякой пощады. Обратно я уже не вернусь.
— Позаботься о нем, — попросила я. — Не оставляйте малыша наедине с его матерью, никогда. Обещаешь?
— Да что я, дурная совсем? — оскорбилась Парашка. — Вона, какой конвертик-то у него, хе-хе… Иди, иди!
Что значили ее слова? Значения не имело. Я шла по коридору каторжной крепости в последний раз, вспоминая, как в известной книге по зеленому полу уходили к месту казни приговоренные, и каждый шаг их был длиною в целую жизнь.
Глава двадцатая
Я постояла перед дверью в кабинет — не тот, в котором я устроила катастрофу, в другой, куда никто, кроме нескольких стражников, доступа не имел. Мне мерещилось, что где-то ровно стучат часы, и каждая секунда казалась вечностью. По щекам покатились слезы — не хочется умирать, но мне припомнят и пожары, и угрозы, и ратаксов, и роды, и едва не погибшего ребенка лишь потому, что одного обвинения в убийстве может быть недостаточно. Что для меня, в конце концов, это изменит?
Я толкнула дверь и вошла без спроса. Комендант сидел за столом, перед ним лежали бумаги и мой детский конвертик, в подсвечнике на краю стола ровно горели три свечи. При виде меня комендант поднялся и переставил подсвечник подальше от себя и своих бумаг, на узкий подоконник, где полыхнуть нечему. Никаких часов в кабинете не было, но психика — штука гибкая, она выбирает, какую иллюзию реальности ей создать: теперь я словно слышала далекий, протяжный, призывный стон.
— Я его не убивала, — тихо произнесла я. Может, комендант мне поверит. Доказательств нет, но кому они здесь важны, кто смотрел на доказательства в это время, обвинения и казни следовали как придется — это не признак слабости, а признак несовершенства. Системы, мира, науки, а тремя веками ранее меня бы отправили на костер.
Комендант хмыкнул, повернулся ко мне, скрестил на груди руки. Он, вероятно, был на острове единственным человеком, кто меня не боялся. Он кивнул, и уголок его губ нервно дернулся.
— Вы здесь не за этим, — он указал на детский конверт. — Я предлагаю вам сделку, ваше сиятельство.
Голос его при упоминании моего забытого титула прозвучал не издевательски, будто он на равных со мной разговаривал.
Он не предложил мне сесть, хотя было куда, но сел сам, провел рукой по конверту. Я стояла и спокойно ждала, чем бы наш разговор ни закончился, это жизнь, которая мне отмерена. И сделка, о которой комендант завел речь, не факт, что будет кристально честной.
— Смерть полковника Дитриха была предсказуема, — опять усмехнулся комендант, — рано или поздно его бы прикончили или свои, или чужие. — Я оторопела. Были две стороны… среди кого? — Вот эта вещь, — он еще раз провел рукой по конверту. — Я могу попытаться разобраться, как вы ее сделали, сам. У меня это займет какое-то время. Может быть, я упущу немаловажную деталь и не сразу смогу повторить все в точности. Этот конверт спас жизнь младенцу двух недель от роду, будет полезен и императорской армии. Мои условия таковы, графиня: вы раскрываете свой секрет, а я взамен… хотите паспорт?
Я села. Я вдова. Официально вдова. Что это меняет кроме того, что я могу выйти замуж?
— Что вы еще можете мне предложить, комендант?
Зачем мне паспорт на островах, впереди зима и голодное время. Это пока Парашка носит мне остатки еды — не объедки, остатки. Через месяц я буду рада обсосать голые кости. Я ведь умру и так, и так, но умру, хотя бы что-то зная.
— Информацию? — предположила я. — Если вы знаете, кто убил моего мужа?..
— Вы так любили его, что готовы пожертвовать всем, что у вас осталось? — по выражению лица было ясно, что комендант не поверит, даже если я скажу ему «да». — Я не говорил, что знаю, кто его убил, но я знаю за что. Так как, графиня?.. Вы считали, что мне передали лишь вас, озлобленных, уничтоженных, обреченных? Мне передали еще кое-что, — и он опустил руку, постучал пальцами по ящику стола. Документы, но он их мне не покажет. — Нож, которым убили полковника и который стражники видели прежде у вас, я лично положил в контору, когда назначил Дитриха вести дела. Невелика же премудрость.
Комендант вернул руки на стол, сцепил пальцы поверх конверта, напоминая мне, что я не выйду отсюда, пока не исполню свою часть договора. Да боже мой, на каторге я ничего не выгадаю от технологии, а если мне повезет, если вдруг… на это рассчитывать не приходится.
— Я много лет на этом посту, ваше сиятельство, не делайте такие глаза, последнее слово в следствии всегда остается за мной. Все, что случается здесь, доходит до императора. Решайте. Паспорт?
Он кажется честным. Или играет со мной, зная, что он все расскажет мне, потом настанет моя очередь, а затем будет так, как ему заблагорассудится. Короткий приказ, задний двор, порка. Так что я теряю?
— Информация.
— Будь по-вашему, — легко бросил комендант. — Было ли для вас тайной, графиня, что среди заговорщиков был агент императорской жандармерии?
Я об этом узнала сегодня от умирающего ссыльного. Он обвинил в шпионаже меня, но было ли ему самому все известно?
— И этот человек еще жив? — спросила я. Из всех, с кем я прибыла на проклятый остров, живыми остались трое.
— Конечно, — комендант откровенничал со мной без утайки, что для меня значило: задний двор… — За рассудок его жены я опасаюсь.
Так вот почему Теодора здесь оказалась, из последних сил держалась в этом аду, пила сверх всякой меры сталлу, едва не угробив себя и ребенка — я не сомневалась, что роды у нее наступили раньше срока, измученный организм не справился с нагрузкой, которую давал согревающий отвар. Вот почему на ней женился Мезенцев — наследника прежде, чем его отправили в ссылку, у него завести не получилось. Теодора не пошла на Тронный Двор не потому, что опасалась пересудов, она тоже заключила с будущим мужем сделку, условия которой не знал никто. Позже она поняла, что что-то пошло не так.
