И когда я содрогаюсь, будто от удара, добавляет с улыбкой.
— Я люблю тебя, девочка. И очень скучал по тебе, — признается Федор Ильич, давая понять, что показательная порка закончена. Что-то напевает, заплетая мне тугую косу.
Руки мужа деловито перебирают пряди. И в каждом его движении чувствуется не ласка, а восстановление прав.
«Ты — кукла. Моя игрушка, — словно через суперзаботу пытается донести до меня Федор Ильич простую истину. — Твои чувства — ничто, желания тоже никого не интересуют. Я играю с тобой. Когда надоест, сломаю».
— Моя ж ты красавица, — хмыкает довольно. И поцеловав в губы, велит. — Надень красивое платье, и давай пообедаем. А потом полежим вместе. Поласкаемся.
От каждого слова мужа в голове бьет кувалдой. От любого его прикосновения меня кидает в дрожь. Молчу, опустив голову. Стараюсь не расплакаться.
Но как же тошно, господи!
Если разобраться, то во многом виновата я сама. Призналась Сергею в самый последний момент. А он… вместо того, чтобы поговорить, уехал. Удрал или отступился, сдав меня мужу? Слишком быстро Шмелев примчался в больницу. Окружил парализующей опекой. Подкупил персонал больницы. От главврача до последней санитарки. И выдвинул свои условия, как и любой другой менеджер высшего звена, прибегнув к переговорам. Я возвращаюсь к нему по собственной воле, и тогда с моим малышом ничего не случится. Или мне ставят один единственный укол, помогая избавиться…
— Домой мы в любом случае возвращаемся вместе, — сипло бросает он. — Подумай, Аполлинария.
И тогда в палате, и сейчас в роскошном купе поезда, несущегося в европейскую часть страны, меня поддерживает только одна мысль. Мой ребенок. Я пойду на все, лишь бы его не потерять. Встретимся ли мы с Сергеем, расстанемся ли с Федором, все это вторично. Главное, маленький человечек, поселившийся в моей душе и под сердцем.
Отложив щетку для волос в сторону, муж усаживает меня к себе на колени.
«Терпи», — мысленно уговариваю себя, когда руки Шмелева снова елозят по телу. И вздрагиваю, когда нечто твердое упирается в бок.
— Не бойся, — шепчет мне на ухо Федор Ильич. — Пока у нас с тобой платонические отношения. Врачи запрещают беспокоить тебя. Людмила сказала. Домой приедем, пройдешь полное обследование. Материнство пойдет тебе на пользу, — улыбается он, касаясь моей щеки. Указательный палец скользит по губам. А другая рука уже оглаживает внутреннюю сторону бедра.
Старого барана новым трюкам не выучишь! И я прекрасно знаю, что будет дальше.
— А когда обед? — интересуюсь, стараясь придать голосу побольше уверенности.
— Через пятнадцать минут, — смотрит на золотой Ролекс Шмелев. — Я заказал твой любимый суп в булке и отварной язык. Должны из ресторана доставить прямо к поезду.
— Значит, в вагон-ресторан мы не пойдем, — уточняю я, больше всего на свете желая сбежать при первой возможности.
«Подожди, — останавливаю себя. — Что за шальные мысли? Куда ты пойдешь? Кому нужна? Потерпи немножко. Сергей найдет тебя где угодно! Если захочет, конечно…»
— Ну, какой вагон-ресторан? — с мягким укором замечает Шмелев. — Тебе сейчас нужны натуральные продукты. А в поезде готовят как для скотов. Я даже помыслить не могу, чтобы купить там что-то кроме хлеба. Да и то наверняка бездрожжевого нет. Кстати, — умело переводит разговор муж. Он как ни в чем не бывало продолжает лапать меня. Сломанной куклой сижу у него на коленях и уговариваю себя потерпеть. Сейчас не время качать права. Совсем не время. Позже, когда Шмелев ослабит контроль, сбегу при первой возможности. Будем ли мы вместе с Сергеем, или придется жить одной, война план покажет. Одно знаю точно: ни за какие коврижки не останусь женой Федора Ильича!
— Эта история с Жанной меня очень сильно взволновала. Да и твои родители сильно переживали. Представляю, каково тебе было, когда узнала о сестричке, — вздыхает он натужно. Проводит рукой по спине. — Но не волнуйся, Аполлинария. Я принял меры. Подключил кое-кого в Интерполе, малышечка. Морозова снова арестовали. Грозятся впаять большой срок.
— За что? — удивленно вскидываюсь я. — Его же только выпустили. Он, наверное, еще ничего не успел совершить.
— За этими людьми всегда что-то числится, — морщится Федор Ильич. Я особо не вникал, детка. Дал указание закрыть этого идиота. А твою сестру забрал из этой ужасной клиники. Жанне предстоит долгое лечение. Потом — восстанавливающая терапия. Как ее вообще мог отпустить отец ребенка? Какой-то глупый человек… подлец. Ладно, использовал ты тело женщины, родила она тебе сына. Там, кстати, яйцеклетки его покойной жены для ЭКО брали, а не Жанкины.
Замираю на месте, пытаясь осознать услышанное.
«Как же ты мог, Сережа! Почему позволил мне считать Марка своим племянником? Думал, буду плохо относиться? Не полюблю? Ладно, вначале. Может, у тебя, действительно, выбора не было. Ну, а потом? Почему даже намеком не дал понять, что моя сестра только выносила твоего сына? Не захотел. Не счел нужным сказать правду. Ты тоже манипулировал мною, как Федор Ильич, и радовался в душе моей наивности?»
Горький ком перекрывает горло. Стараюсь выровнять дыхание. Не получается. Шмелев мог и соврать, чтобы отвратить меня от Назарета. Но мне кажется, выдумать такую историю невозможно.
- Грубо выражаясь, твоя сестра сдала матку в аренду. Получив баблишко, понеслась к Морозову, — спокойно продолжает Федор Ильич. — А там пролактин зашкалил. Организм же не понимает, где материнство, а где бизнес. Ну и уголовник этот выгреб у Жанны все деньги и скрылся.
— Это точно? — ляпаю я, лишь бы что-то сказать. И неожиданно понимаю, что Шмелев прав. Никому я не нужна. Никто меня возвращать не намерен. И это я вообразила себе невесть какую вселенскую любовь. А Назарет, наверное, до сих пор любит покойную жену, раз захотел ее ребенка. Такие никогда не женятся. Хранят верность мертвой женщине, возведенной на пьедестал.
— Конечно! — возмущенно фыркает муж. — Жанна в Подмосковье сейчас проходит реабилитацию. Я лично звонил академику Лотошкину. Вернемся домой, обязательно навестим твою сестру. И она сама тебе все расскажет. Я и тестю с тещей обещал привезти тебя при первой возможности.
— А мои родители с сестрой? — изумляюсь я.
— Ну, а где им быть, малышечка? Я им квартиру снял около клиники. Они днем с Жанкой время проводят. А вечера вдвоем по-стариковски коротают.
— Спасибо, — шепчу, силясь не разреветься.
— Ну, мы же одна семья, Аполла, — усмехается Федор и, просунув руку под подол, отодвигает в сторону эластичное кружево. Его пальцы уверенно скользят к заветной цели. А голос от возбуждения становится хриплым. — Не трепыхайся. Будь послушной девочкой. Раздвинь, пожалуйста, ноги.
18
Линара
Поезд медленно ползет к неизвестной станции. И стук в дверь спасает меня от надоедливых ласк Шмелева. Забиться бы в угол. Стать невидимкой. Сбежать.
Меня спасает настойчивый стук.
— Папа, — настойчиво зовет Илья. — Можно тебя на минутку?
Федор Ильич раздраженно подскакивает с места. Резко открывает дверь и недовольно бурчит на сына.
— Чего тебе?
— Поговорить надо, — бросает негромко. Голос вроде бы спокойный, но чувствуется какая-то нервозность. Заглядывает в купе, пока муж обувается.
— Ненадолго заберу твоего благоверного, Полина. Не обижайся!
«Да хоть навсегда! — хочется вскрикнуть мне. Не скрывая своего недовольства, отворачиваюсь к окну. Смотрю на лениво мелькающие домишки, стены с облупившейся штукатуркой, на заборы, исписанные граффити. Удручающее зрелище. Но вот поезд вкатывается на высокую дамбу. Оттуда открывается вид получше. Какая-то часовенка стоит на пригорке, а внизу прямо под насыпью петляет шоссе, запруженное машинами. Не иначе как предместье большого города. Сейчас бы посмотреть в гугле, узнать, где едем. Но мой айфон исчез бесследно еще в больнице. Когда я проснулась, изнуренная капельницами, Шмелев уже был в палате, а значит, мог запросто перерезать единственную ниточку, связывающую меня с Сергеем.
