«Я бы многое отдала за возможность позвонить Сергею. Услышать родной голос, — думаю, в отчаянии прикусывая губу. — А если он тебе не ответит? Что-то не особо его на разговоры тянуло после твоего признания, — ехидно напоминает внутренний голос. — Смирюсь, — отвечаю со вздохом. — Сама виновата…»
За окном проплывает узкий перрон. Что-то объявляет дежурный по станции.
— Бла-бла-бла… скорый поезд… прибыл…
Люди с чемоданами и огромными клетчатыми сумками спешат на посадку. Кто-то, наоборот, встретившись с родными, направляется к автобусу или машинам. Первым делом на стоянке я замечаю огромный черный внедорожник, так похожий на Назаретовский Рэндж.
— Не может быть! — шепчу обалдело. И подскакиваю с места, когда невдалеке замечаю Ступу и Трофима. Лихорадочно осматриваю перрон. Открыть бы окно, позвать их! Но в чудесном ВИП-купе открывающейся фрамуги не предусмотрено.
Зимний вариант, мать вашу!
Неожиданно натыкаюсь взглядом на Сергея. Он тоже рыщет жадными глазами по замедляющему ход поезду. Но пока не видит меня. Приникаю лицом к окну.
Забраться на стол, что ли!
Ощупываю шалым взглядом знакомую фигуру, будто силюсь вспомнить, какой он, мой Назарет.
Выбежать? Броситься к нему?
Замираю, раздумывая лишь долю секунды. Около купе стоят Шмелевы, и просто так выскочить не удастся.
Прислушиваюсь к происходящему за дверью. Слышу раздраженный голос Федора и приглушенный оправдывающийся бас Ильи. Как всегда, говорят намеками. И суть разговора с ходу уяснить невозможно. Да и зачем, если рядом Сергей. Сейчас ворвется в вагон. Наваляет люлей Шмелевым и охране и заберет меня из этого ада.
«Нужно найти сапоги, одеться», — судорожно думаю я, оглядываясь на встроенный шкаф, куда уместились верхняя одежда и багаж. — Некогда! На бегу схвачу пуховик и выскочу в тапках! До Рэнджа и так добегу!»
Всего лишь на одно мгновение выпускаю из поля зрения Назарета. Снова приникаю к окну и аж вскрикиваю от отчаяния. Сергею преграждают дорогу трое полицейских. Благо поезд остановился, и я вижу любимого. Только самой выскочить навстречу не получится.
Вот же гадство!
Во все глаза смотрю на Назарова, протягивающего паспорт патрулю. Он говорит что-то вскользь и тут же встречается со мной взглядом.
Ну, наконец-то, любимый!
Так и стоим, замерев. Полицейский его о чем-то спрашивает, рассеянно листая документы. Назарет так же рассеянно кивает. Отвечает нехотя. Но и отойти не может. Не имеет права. Проверка, мать их…
Кусаю губы до боли, стискиваю пальцы.
— Пожалуйста, скорее, — шепчу, затаив дыхание.
Не отрываясь, смотрю на любимого мужчину. Замечаю на лице маску боли. И сама реву от безысходности. Сергей раздраженно морщит нос и уже собирается рвануть к вагону, когда один из полицейских указывает рукой на здание.
Даже сквозь толщу стекла мне мерещится убийственное «пройдемте!». Двое патрульных становятся по бокам, а один важно шествует впереди. Назарет криво ухмыляется, и мне кажется, я вижу, как играют на скулах желваки.
Сергей что-то говорит своим конвоирам. Они останавливаются. А мой любимый, задрав рукав на запястье, показывает мне браслет. Тяну руку к окну, замечая, как шелковый рукав волной скатывается на предплечье. И прислонив к грязному стеклу бриллиантовый браслет, улыбаюсь сквозь слезы.
Смешно сморщив нос, Сергей кивает. И подгоняемый полицией, бредет в участок. Поезд трогается, увозя меня от любимого. И мне лишь хватает сил кулем опуститься на постель и, зарывшись лицом в подушку, разрыдаться от собственного бессилия. Шмелев входит почти сразу же, как поезд набирает ход, и застывает в недоумении.
— Что случилось, Полечка? — спрашивает удивленно, совершенно забыв свое любимое «Аполлинария».
— Я скоро умру, мы все умрем, — говорю ему сквозь слезы. — И вместо нас будут жить другие люди, которые даже имени нашего не вспомнят. И банк твой переименуют, Федя. Назовут в честь нового владельца.
— Ну и что? — пожимает плечами Шмелев. — Я и сам уже подумываю продать его. Денежки перевести в Эстонию или лучше в Швейцарию. И поселиться где-нибудь в Чинква Терре. Что скажешь, малышечка?
Вот только этого мне не хватало! Как меня тогда найдет Назарет? Вы об этом подумали, Федор Ильич? Скорее всего, все заранее обмозговал, дорогой муж. Полиция наверняка вашими стараниями к Сергею прицепилась.
«Не фантазируй, — обрываю саму себя. — Шмелев, конечно, всесилен. Но не настолько же!»
— Нет, Федя, — устало вытираю глаза. — Если ты хочешь от меня детей, то жить нужно в России. Наши дети не должны отвыкать от корней, — всхлипываю и мысленно молю Сергея приехать за мной.
«Найди меня, — умоляю, захлебываясь слезами.
Снова вижу его на перроне. И поднятую руку с браслетом. Осторожно опускаю рукав халата и, обхватив себя руками, опять начинаю рыдать.
— Я умру, мы все умрем. Я, ты, родители! — причитаю, стараясь не выдать истинной причины.
— Ты боишься родов? — догадывается Шмелев. Мыслитель, блин! Да я их принимаю и прекрасно знаю, как проходит весь процесс.
— Нет, — мотаю головой. — Я просто боюсь, что умру внезапно. Лягу спать и не проснусь никогда. Или ты, Федя…
Муж морщится. То ли его раздражает мое неожиданное «Федя», то ли не знает, как поступить.
— Позову-ка я лучше Людмилу, — вздыхает он, поднимаясь. Смотрит на меня внимательно, не двигаясь с места. А я, уткнувшись лицом в подушку, снова реву навзрыд.
— Странно все это, — бурчит он, всплескивая руками, когда моя Люся вбегает в купе. — Вышел лишь на минутку, а вернулся, тут потоп.
— Гормоны шалят, — вздыхает моя любимая доула. — Сейчас лучше пообедать и поспать.
— Я не хочу есть, — сообщаю сквозь слезы. — Ничего не хочу. Я скоро умру, зачем переводить продукты?
— Вы можете позвонить в ресторан, где сделали заказ? — серьезно спрашивает Шмелева Люся и, не дожидаясь ответа, дает указание. — Попросите у них для Линары куриный бульон и паровые котлеты. Ей сейчас нужна легкая пища. И немножко успокоительного.
— Да-да, конечно, — кивает Федор Ильич. — Может, уколоть что-нибудь?
— Таблетками обойдемся, — добродушно замечает Люся и со всех ног несется к себе. А вернувшись с аптечкой, наскоро ищет там нужное лекарство.
— Насчет обеда распорядитесь, — дает она указание Шмелеву. И тот, кивая, покидает купе.
— Ты чего разревелась? — шепотом спрашивает Людмила. — Назарова на перроне видела?
Я киваю и снова захлебываюсь слезами.
— Да что же это такое! — возмущенно восклицает Шмелев. — Как выйду, ты ревешь, Аполлинария!
— Плохо мне, — всхлипываю натужно. И припомнив, как чудили роженицы у нас в роддоме, добавляю. — Все в черном цвете. Мы все умрем.
— Вы ей дали успокоительное? — гневно рычит Федор Ильич.
— Когда? — обеспокоенно хмыкает Люся. — Вы вышли, она снова плакать начала.
— Может, мне лучше не выходить? — чешет затылок Федор.
«Вообще не заходи в купе! Исчезни из моей жизни! Забудь, что я существую! — вздыхаю я, стараясь успокоиться. Больше всего на свете хочу оказаться сейчас рядом с Сергеем. Утонуть в его медвежьих объятиях. Обвить обеими руками шею и никогда больше не отпускать. Испытывать счастье от мимолетных прикосновений, от каждого поцелуя и горящего взгляда. И чувствовать себя живой.
Люся умело впихивает мне в рот таблетку. Дает стакан воды и предлагает Шмелеву.
— Вы пока пообедайте, Федор Ильич, а я тут с Линарой посижу.
— Заботиться о жене — мой долг, — высокопарно заявляет Шмелев. И выжидательно смотрит на Люсю. А когда та выходит, садится рядом и берет мою руку в свои.
— Тебе нужно поспать, Аполла, — бубнит он обеспокоенно. — Закрывай глаза.
Прикрываю веки, чтобы не видеть рядом этого господина. Пальцы, зажатые в его ладонях, стынут, словно от вечного холода.
Стараясь отвлечься, вспоминаю стихи. Любые. Пусть даже обрывки фраз. Лишь бы переключиться, не думать о Сергее. Шмелев не дурак, быстро вычислит.
Вздрагиваю, когда его большой палец медленно царапает мою ладонь. Обычный возбуждающий жест. Но только не в исполнении Федора. Дергаюсь, будто воткнула пальцы в розетку.
