— Ну как же? Он всегда помогает так, что ты должен что-то и сам. И несправедливо обиженных он защищает. И никогда потом не оставляет тех, кому помог, — проверяет, пригодилась ли его помощь.
— Сказки это, — хмыкнул Черной. — А в сказках помогают только добрым да хорошим.
— А ты разве плохой? Ведь нет… Я знаю…
— Может, знаешь, и зачем я тебя запер тогда? — Губы сами расползлись в горькую усмешку.
— Конечно. Если бы не Синий Снегирь, была бы я твоя добыча.
— И по-твоему, я не плохой?
— Кто ж знает, как судьба сложится? А может, я бы тогда богатыря родила, черненького и голубоглазого? И стал бы он самый сильный воин в Цитадели.
Ее северный говорок почти не отличался от волгородского, напоминал о детстве и о матери.
— Тогда Синий Снегирь плохой?
— Нет конечно, он меня от тебя спас — какой же он плохой?
— Зачем же ты меня ему не отдала? Богатыря хотела родить?
— Ой, ну глупый же, глупый! — Она засмеялась. — Ну как же тебе объяснить… Вот вы друг дружку убиваете, все делите что-то, а жизнь-то идет себе…
В ту ночь Черному приснился сон, из тех ясных снов, которые долго помнятся и пробирают до дрожи. Ему снилось, что он снова маленький и шагает по Дертскому тракту. То место, где он встретил незнакомца, — памятное место, мост через овраг перед поворотом. Только незнакомец его так и не догнал, не было незнакомца и в помине, и Черной не ждал с ним встречи, не помнил о ней. Страшно было с самого начала, ноги не шли. А за поворотом его ждали шестеро разбойников — огромных, сильных и злых. И хотел Черной бежать назад, но они быстро обступили его со всех сторон. Он хотел кричать, но сзади на шею накинули удавку. Он еще болтал ногами, еще хватался руками за веревку, а один из разбойников уже тащил у него из-за пазухи сестрины серебряные побрякушки…
Черной начал выходить из избушки недели через две, но был еще слишком слаб, чтобы догонять отступившие от Цитадели войска. А стоило вернуться поскорей — договор с первым легатом заключал капитан, и хитрым храмовникам теперь ничего не стоило облапошить его бригаду.
Раны не гнили, не воспалялись, миновала его и грудная горячка, обычная в таких случаях. И можно было списать все на крепкое здоровье, хороший уход и сытную еду, но Черной в глубине души подозревал, что кроется в шепоте Нежинки какая-то добрая волшебная сила.
А еще его неотвязно преследовал страх: ему казалось, что из лесу в нее кто-то целится. Он не находил себе места, когда она уходила в деревню — всегда ранним утром, к первой дойке. Когда Черной начал вставать, она перестала запирать избушку снаружи, он сам задвигал засов. Тревога не давала ему уснуть, и с каждым днем он выходил ее встречать все раньше и раньше: всматривался в темноту, прислушивался и держался за рукоять ножа.
В то утро — верней, в глухую зимнюю ночь, за несколько часов до рассвета — горела яркая луна и лес был неподвижен и тих как никогда. Чуял ли Черной присутствие чего-то страшного? Наверное. Потому что вышел из избушки раньше обычного, так скоро Нежинка вернуться не могла. Он думал дойти до самой деревни — никто не увидел бы его на опушке леса, зимой в этот час поднимаются только бабы, и те заняты скотиной.
А ближе к краю леса он услышал шум ветра — и странно это было, и страшно, в такую тихую ночь ветра быть не могло… Тревога едва не стала паникой, Черной бегом бросился вперед — только колдун может поднять ветер в такую погоду, только колдун! И домушка его тут, рядом, на холмике… Один Предвечный знает, чем Черной думал в ту минуту, но точно не головой. А ведь думал: то ли о Нежинке, беззащитной перед воплощенным Злом, то ли о вбитом с детства страхе, то ли о славном подвиге, коим всегда считалось убийство колдуна… А может, о золоте, которое храмовники обещали за головы злодеев.
Выскочив на опушку, он сразу увидел белый вихрь — кокон, окутавший колдуна, — в каких-то десяти от себя шагах. Миг — и будет поздно, вихрь сорвется и понесется вперед, сея разрушение и смерть. Черной видел такие вихри, срывавшиеся со стен Цитадели, и разили они страшней стрел и кипящей смолы. Он метнул нож в середину воющего снежного кокона, привычное движение не запоздало, только отдалось тянущей болью в ране под правой ключицей. Вихрь это не остановило, но полетел он не в Черного и не в сторону деревеньки, а юзом пошел по полю, наметая на него снег. Пелена вокруг колдуна рассеялась, Черной, выхватив второй нож, готов был схватиться с ним, неуверенный, что вслепую убил его одним ударом, но вместо колдуна увидел Нежинку в одной рубахе и босиком. И кровь, что сочилась сквозь пальцы, зажавшие рану на плече. В свете луны кровь блестела и казалась черной…
Она смотрела на него испуганно! Как зверек из силка…
— Ты… зачем? — выговорила она.
Нож едва не выскользнул из пальцев, и Черной заткнул его за пояс. Вот как… Колдунья… А он-то и в самом деле глупец — мог бы давно догадаться. А еще подумать, что на землях Цитадели не боятся колдунов, а привечают. И вряд ли бы их тут любили, если бы они рушили деревни и губили посевы. Он забыл, что находится на земле, продавшейся Злу…
Наверное, Черной стоял и думал слишком долго. Нежинка не шелохнулась, но задрожала — от холода ли? И по щекам ее беззвучно полились слезы.
Он никогда не оправдывался, не считал нужным, да и не умел. Он никогда не чувствовал себя виноватым. И теперь тоже не чувствовал, но почему-то боялся взглянуть ей в глаза.
— Я дурак… Я не в тебя… — пробормотал он.
Она разревелась, одной рукой продолжая зажимать рану, а другой размазывая по лицу слезы. И Черной понял — от облегчения. От радости. Что он не продал ее голову храмовникам.
Но поняли прислужники Зла, что им не убить Черного ни стрелой, ни топором, ни саблей, ибо узрели спасение, что Предвечный соделал ему, и весьма устрашились. И намерились они тогда одолеть его колдовством и чародейством, дабы отвратить его от Добра ко Злу. В то время жила одна злая колдунья, и она была стара и безобразна.
Но силы Зла дали ей свойство превращаться в распрекрасную деву, за то что она им служила, и сия колдунья явилась Черному в обличье девы, и опоила его из чары приворотной водой, и пропала.
«Об искушении Злом в любви»
Рана оказалась пустячной — порез, почти царапина, но Черного пробирал озноб всякий раз, как он представлял себе лезвие, рассекающее плоть. Он хорошо знал, с какой силой разит брошенный им нож…
Нежинка наметала снег на озимые — этой зимой выпало мало снега. В мирное время колдуны собирались и вызывали снегопады…
— Ну говорю же — глупый! — смеялась она. — Ну какое Зло? Добрые духи дают мне силу, а что с ней делать — мне решать. Так ведь и топором можно и дома рубить, и головы. Что ж, и топор — орудие Зла?
Черной не рвался в проповедники, а потому не смог объяснить, почему Храм считает колдунов воплощенным Злом. Нежинка ничего не слышала о чудотворах, не считала Предвечного всемогущим и не понимала сущности Добра.
Кровь у нее была красной, как у всех людей, а не черной, как говорили Надзирающие.
И Черной подозрительно быстро смирился с тем, что она колдунья, принял это как должное. Никто из храмовников, проповедовавших Добро, добра ему не делал. Может, все это соблазн и обман, только в живых он остался на самом деле, без обмана. Может, Предвечный и любит людей, но жалела Черного и на горящие раны дула злая колдунья, а не добрые чудотворы.
Через три дня Нежинка вернулась гораздо раньше обычного и принесла с собой увесистый вещевой мешок. И только она вошла, он сразу все понял — и тоскливо стало, горько.
— Тебе надо уходить, — сказала она с порога, еще не отдышавшись. — Наши из Цитадели вернулись. Могут сюда заглянуть.
