Мы с малышами играем в игры, мастерим, лепим, рисуем, читаем книжки, учим буквы и так далее и тому подобное — всё, что может делать обычный взрослый с обычными детьми. Я дилетант, у меня нет специального образования для этого возраста, но я вижу по их лицам, что это неважно. Главное — что я здесь, с ними, что я готова обнять и выслушать каждого, даже самого вредного и хулиганистого мальчишку, самую капризную и непослушную девочку. Первые минут десять-пятнадцать после моего прихода мы просто обнимаемся. Они наваливаются гурьбой, тесня друг друга, но в конце концов ко мне успевает подобраться каждый ребёнок.
Первое время воспитатели гневно фыркали и пытались запрещать эту кучу-малу: такое осуждется негласными правилами — нельзя приучать детдомовских детей к рукам. Они же привыкнут и потом будут донимать взрослых. Но я считаю, что для ребёнка лучше так, чем вообще никогда не знать нежности. А у местных работников нет никаких рычагов давления на меня: я не получаю зарплату, не числюсь в штате. Ну запретят приходить — так им же хуже. Я даю им передышки в работе, за которые не приходится расплачиваться рублём. В общем, устраиваю анархию и хожу в чужой монастырь со своим уставом — такая, вот, дрянь.
Первые дни здесь я постоянно ревела, так что совсем перестала красить глаза, даже тушью. Так было жалко этих одиноких детишек… Даром что они тут огромной гурьбой — каждый живёт будто в вакууме, без родных и близких. Даже строгая холодная мать — целое солнце, по сравнению с этой ледяной космической пустыней.
Детский дом — это одновременно дом скорби и отдушина для меня. Я ведь тоже одна. Мама осталась далеко в деревне, близкие подружки тоже. Ни сестёр, ни братьев у меня нет. Конечно, в универе я обзавелась приятельницами, даже живу не одна, а с двумя другими девочками в комнате, но — физическая близость, как известно, не гарантирует близость духовную.
Парня тоже нет. Я учусь на исключительно женской специальности, мальчиков в группе — ноль. Конечно, бывало, что я ходила куда-то с однокурсницами гулять, и там мы знакомились с молодыми людьми. Но даже не знаю, кому с кем было скучнее: мне с ними или им со мной. Я деревенская и люблю классическую литературу — трудно придумать сочетание, более неподходящее для непринуждённого общения с парнями. Про детдом вообще молчу. С тех пор, как рассказала одному вот такому случайному знакомому про своё волонтёрство — он посмотрел, как на прокажённую, пожал плечами и буркнул что-то вроде: "Какой смысл?" — больше я об этом не заикаюсь. Потому что мне неприятно, и хочется нагрубить в духе: "Разумеется, в том, чтобы бухать на лавочке в парке и трястись на дискотеке — куда больше смысла!"
Но с того рокового дня моя отдушина превратилась в капкан. Или клетку. Меня заковали в неё вместе с самым неприятным субъектом, какого я только встречала в своей жизни, и не оставили выбора.
Я пришла, как обычно, в три — некоторые детки уже просыпались после сон-часа и звонко шлёпали своими маленькими босыми ножками в группу, где на выставленных в ряд стульчиках покоилась одинаковая для всех одежда: унылые серые платьица, маечки и шортики — и такие же одинаковые тряпичные сандалики…
Но мне не удалось обнять и поцеловать ни одного ребёнка: из-за угла, как чёрт из табакерки, выскочил незнакомый мне усатый мужчина среднего возраста и с сияющей улыбкой провозгласил:
— А вот и она! — так что малыши повздрагивали, мгновенно обернувшись на резкий звук. — Здравствуйте, барышня! — мужчина пошёл мне навстречу, протягивая свои огромные клешни. — Меня зовут Константин Георгиевич, я инспектор по делам молодёжи в N-ском округе. Привёз вам, так сказать, материал для исправления!
— Что? — не поняла я, с усилием отнимая у него свои руки. — Какой ещё материал?
— Вот! — инспектор сделал торжественный приглашающий жест рукой в сторону того угла, из-за которого появился, и оттуда выплыл высокий молодой человек. Медленно, покачиваясь, и с недовольным выражением на, к сожалению, весьма знакомом лице. Ярослав Мелехин, сын мэра. Тот самый субъект, который примерно неделю назад вызвал моё негодование своим вопиющим пренебрежением к правилам дорожного движения и окружающим людям. Честное слово, я не собиралась устраивать на него охоту или даже создавать ему дурную славу! Просто решила узнать, что за человек и почему чувствует себя так безнаказанно. Через девчонок нашла хороших ребят с журфака и поделилась историей. Они быстро вычислили, что за тип нас с Веней притеснил, и предложили кинуть клич по неравнодушным пабликам. Я только плечами пожимала да осторожно советовала не связываться с власть придержащими, но парни отмахивались: мэр — не президент, авось не накажет. Да и не пересажает же он владельцев всех пабликов города! Подозрительно будет, привлечёт к себе лишнее внимание… А оглашать подобное поведение нужно, иначе все эти кумовья да племянники совсем стыд потеряют, житья от них не станет… В общем, ребята выразили свою гражданскую позицию, а прилетело мне. Не знаю, как они вышли на меня — видимо, кто-то из администрации пабликов проболтался, но на пострадавшую, ни в чём не повинную девушку отчего-то решили повесить всех собак. Точнее, одну собаку. Пса. Здоровенного такого, невоспитанного и злобного.
— Почему мне?! — зашептала я, за пуговицу оттащив в сторону инспектора, пока мэрчонок с презрением оглядывал небогатую обстановку комнаты. — Не умею я никого перевоспитывать! Что за дурацкая идея?!
— А потому что думать головой надо, моя милая, прежде чем возню в СМИ устраивать! Вы думали, можно, как Зорро, захотела — выскочила и натворила делов, захотела — спряталась? Нет, дорогуша, сейчас не те времена! Мэру известно, что это вы кашу заварили, а мы за вас голову на плаху положить не готовы. Сами заварили — сами и расхлёбывайте. Авось, Дмитрий Анатольич сироту пожалеет…
— Я не сирота! — оскорбилась я за свою вполне живую матушку.
— Тем более! — инспектор уже хотел ретироваться, но я вовремя успела опять схватить его за пуговицу.
— Так и что вы мне предлагаете с ним делать?!
— Вам бесплатные рабочие руки нужны?
— Они нужны всегда и везде, вы же знаете.
— Ну вот и пользуйтесь!
Я не удержала нервный смешок:
— Это вы про руки Ярослава Дмитриевича, что ли,
