иметь возможности вытащить Кристу из лап палача. Из моей глотки вырывается беспомощный вой.
И, словно в унисон с этим воем, глаза Кристы закатываются, крик переходит в свист. А потом всё стихает.
Ронни
Впервые я увидел лей-линии, когда мне было десять. Увидел и никому не сказал. Только ей. С самого своего рождения она была моим талисманом, поэтому я ей верил, как себе. Нет, пожалуй, даже больше, чем себе. И, хоть именно с её рождения и начались все мои проблемы, она оставалась моей белокурой луной, освещающей путь на мрачном небосклоне одиночества.
Поэтично и ничего не понятно, да. Это всё потому, что я оттягиваю, как могу момент, когда начну во всём сознаваться. А ведь во всём нужно покаяться, верно, Господи? Я и сам знаю, что верно.
Итак, раз это так необходимо, слушай. Всё, как на духу и с самого начала.
Когда родилась Криста, мне было шесть. Мои родители почему-то много времени проводили с её родителями. Став старше, я объяснил это тем, что они над чем-то вместе работали. Но, конечно, это только моя придумка, и может быть абсолютной неправдой. Может быть, они были собутыльниками или ещё кем, а наивный мозг шестилетки был склонен всё идеализировать, старательно вытесняя из долговременной памяти бутылки и побои. Демон его знает, как всё было на самом деле! Прости, Господи, что упоминаю врагов Твоих.
И да, я не помню, как назвали Кристу родители. Они успели сказать её имя всего лишь раз в моём присутствии. А потом мы остались одни на той демоновой улице. Ох, опять. Прошу прощения за все будущие сквернословия сразу, но если Ты есть, то сам знаешь, эту историю без ругательств не рассказать.
На чём я остановился? Ах да. Мы остались одни. Я и держал на руках маленькую девочку, с белыми и на удивление длинными для новорождённой волосами. Она кричала, не переставая. И я совершенно не понимал, что теперь мне с ней делать. Да что там с ней, я не понимал даже, что делать с собой. Чтобы успокоить её, я начал с ней болтать. Говорил всё подряд. Просто называл все предметы, что видел вокруг себя, по очереди.
Я стоял рядом с покосившейся и давно закрытой церковью, и одним из предметов, попавшихся мне на глаза, очевидно, оказался крест.
— Смотри, какие ворота, — говорил я. — И крестик! Гляди, какой крестик!
И девочка успокоилась. Замолчала.
— А вон трубы, — продолжал я, и она опять заплакала. — Не нравятся трубы? А крестик?
И снова тишина.
— Крестик, крестик, самый красивый на свете крестик…
Приговаривал я, забираясь в разбитое церковное окно цокольного этажа. Так что, выходит, Криста сама выбрала себе имя, да.
Мы жили в той полуразрушенной церкви. Я понимал, что детей надо кормить и мыть, но точно не готов был делать это сам. И если себе еду я ещё мог украсть, то Кристе необходимо было молоко из бутылочки. И соска на бутылочку. Ну и где я это всё должен был брать?
Именно вопрос жизнеобеспечения Кристы стал причиной того, что я нашёл подобие семьи.
Мышку я повстречал на одном из рынков, когда пытался украсть молока. Она схватила меня за ухо, когда моя рука уже тянулась к заветной бутылке.
— Попался! — завопила она писклявым противным голосом и потащила меня в какую-то подворотню.
Я попытался вывернуться, но она держала за ухо крепко.
— Маленький гадкий воришка!
— Я не вор! — мне было обидно называться вором.
— Я своими глазами видела, как ты пытался украсть молоко! — девчонка за ухо развернула меня к себе, удивляясь моей наглости.
— Это не мне!
Она сразу же меня отпустила и с любопытством уставилась на меня.
— Котёнка прячешь? Покажи!
— Не котёнка, — буркнул я.
— А кого?
Конечно, мне хотелось переложить ответственность со своих плеч на чьи-нибудь другие, и мне действительно нужна была помощь. Поэтому я недолго думал.
— А ты никому не скажешь? — сощурился я.
— Зуб даю, — пообещала девчонка. — Коренной! Меня, кстати, Мышкой зовут.
Это показалось мне серьёзным аргументом и почти клятвой на крови, и я повёл Мышку в церковь. Новой знакомой было двенадцать или около того, она не помнила своих родителей и своего имени, жила на улице с самого раннего детства и на рынке тоже воровала. А ко мне прицепилась исключительно из природной вредности.
— Да, — протянула она, увидев орущего в грязных тряпках ребёнка. — Это точно не котёнок.
Я до сих пор благодарен ей за жизнь Кристы. Сам бы я не справился. Не в шесть лет. И хоть теперь мне пришлось воровать и для Мышки тоже, я был счастлив тому, что она взяла на себя заботы о белокурой девочке.
Если подумать, то без Мышки и я бы не выжил на демоновой улице, у которой были свои законы, жестокие и непонятные, но неукоснительно соблюдаемые и вбиваемые кулаками прямо в тупые головы новичков. Наша старшая подруга сделала всё возможное, чтобы я получил от уличной жизни как можно меньше тумаков.
По ночам, когда Криста засыпала, подложив под щёчку маленький кулачок, мы с Мышкой подолгу разговаривали. О прошлом, о родителях, о мечтах… Я всё пытался вспомнить, что было перед тем, как мы с Крис оказались возле этой церкви, но у меня ничего не получалось. Подруга говорила, что это к добру.
— Значит, случилось что-то настолько плохое, что если ты вспомнишь, то сразу умрёшь! — страшным голосом вещала девочка.
— Прям-таки и умру, — фыркал я, в душе с ней соглашаясь. — От воспоминаний не умирают.
— Ещё как умирают. Чаще, чем от арбалетной стрелы!
— Гонишь!
— Вот те зуб!
— Два давай!
Мы смеялись, обнимали малышку Кристу и так засыпали. Я был счастлив тогда.
Знаешь, Господи, мы прожили в той церкви втроём около трёх лет, а я не могу вспомнить лица Мышки. Оно смазывается в памяти, ускользает, черты не задерживаются в голове и на миг… Однажды она просто не вернулась. Я искал её по всему городу, звал её по имени на перекрёстках, спрашивал у знакомых. Один из них рассказал мне, что Мышка понравилась одному из местных бандитов (она ведь выросла в очень симпатичную девушку). Этот бандит пригласил её куда-то (память меня подводит), и она пошла. Никто больше её не видел.
Для меня это оказалась намного более страшная боль, чем потеря родителей. Мне казалось, что я не переживу. Каждый раз, когда Криста спрашивала: «Де Мыська?», мне хотелось пойти и убить того ублюдка, который забрал у нас нашу
