потом на кухню. Ходила она — точно скользила над полом; достала этими своими хрустальными пальчиками из шкафа жестяную банку, в которой гремело печенье; подошла к столику и одним слитным движением перевернула над ним банку.
Печенья забарабанили о дерево столешницы, рассыпались крошкой, разлетелись по полу и дивану.
— Угощайтесь, — улыбнулась она.
— С-спасибо.
Много долгих секунд мы глазели друг на друга. Лунная улыбалась чуть заторможенной улыбкой и наматывала белый локон на палец. Она не моргала, мне самой тоже было жутковато закрыть глаза даже на мгновение, и от этого они немного слезились.
— Что же вы не кушаете? — расстроилась лунная.
Я взяла печенье, укусила его и едва не сломала зуб.
— С-спасибо, — неловко повторила я.
Засвистел чайник, лунная вспорхнула, — полупрозрачные тряпки, в которые она была замотана во много слоёв, взметнулись крыльями взлетающих птиц, — грохнула чайник прямо на столешницу, потушила огонь. И принялась крошить в воду какие-то травы.
— Это… можно будет вообще пить? — одними губами спросила я у Дезире.
Он выглядел ничуть не менее озадаченным.
От отравления меня спасла Юта: дверь наверху хлопнула, и она спустилась вниз, держа в руках какие-то трубы. На ней было всё то же платье, зато на ногах появились остроносые тапки, а на груди — вторая пара очков на шнурке.
— Леменкьяри? — она удивилась, кажется. Грохнула об пол свои трубы, заторопилась к плите, перехватила белые пальцы и заговорила, как с больной: — Нет-нет, не клади ей баюн-траву. Спасибо, милая. Поднимайся наверх. Я буду… чуть позже.
— Хорошо, — тускло сказала девушка.
И, закатив глаза, осела на пол.
— Вы извините, пожалуйста, — мягко говорила потом Юта, как-то умудряясь совершенно не звучать виноватой. — Я совершенно не имела намерения так вас беспокоить, тем более что… воды?
…она лежала такая белая и пустая, брошенная оболочка, мёртвое, лишённое сознания тело. Предмет. Кусок медленно гниющего мяса, изломанный и отвратительный. В лице — ни тени краски, грудь неподвижна, руки выгнуты неестественно.
Кажется, я вскрикнула. Рухнула коленями в пол, лихорадочно вспоминая всё, что нам рассказывали скороговоркой на ежегодных учениях по технике безопасности. Но там было всё больше про удары током, про затянутые в машины конечности, а с ней… что это с ней? Может быть, сердце?..
— Я полагала, вы осведомлены о некоторых наших… особенностях, — так же буднично объясняла Юта позже, расставляя по столику чашки. По тому самому игрушечному столику, рядом с которым стояли такие же игрушечные стулья. Говор у неё был немного странный, с эдаким округлым долгим «о» там, где ты совсем не ожидаешь его услышать. — Я поняла так, что вы — хме Филиппа, и вы, конечно, могли бы видеть… действительно? Прошу прощения.
…она была совсем холодная, белая лунная девушка. Должны ли лунные быть холодными? Они же, в конце концов, свет.
— Юта! Юта, вызывайте фе…
Юта совсем не выглядела обеспокоенной, скорее — немного раздражённой. И, пока я пыталась нащупать в твёрдом, каком-то закаменевшем запястье пульс, Юта гаркнула на весь дом:
— Леменкьяри!!
Это не было криком боли. Я вскинулась — и пропустила тот момент, когда девушка на полу открыла глаза.
— Юта? — слабо переспросила лунная.
— Леменкьяри, милая. Поднимись наверх телесно.
Девушка потянулась. Встала. С щелчком прокрутила запястье, поправила ткани, пригладила волосы. И, едва заметно кивнув, проплыла к лестнице.
— …вы так очаровательно беспокоились, — Юта улыбнулась и разлила по фарфоровым чашечкам чай. Чай был новый, другой, с цветками сирени и без баюн-травы. Я его едва пригубила. — Извините. Нам бывает непросто помнить, что люди столь… хрупки. Леменкьяри последние годы немного…
Она замолчала и сделала неясное движение рукой, будто это помогало ей подобрать слова. И я, нервно хмыкнув, подсказала:
— Запуталась в свете?
— Ни в коем случае. Прошу, не нужно произносить этого. Вы, очевидно, не понимаете, о чём говорите.
Я нервно сглотнула, кивнула и влила в себя ещё несколько глотков горькой жидкости, которую в этом доме по какой-то ошибке называли чаем.
У меня всё ещё легонько дрожали руки, зато ноги — будто вросли в пол. И я никак не могла взять в толк, что вообще теперь делать и о чём говорить, и потому неловко переставила мраморную голову, устроила её поудобнее среди подушек, погладила рыцаря по волосам.
— Дезире? То есть… Филипп, как я понимаю…
У него было странное выражение глаз. Они словно потускнели и выцвели, но потом лунный будто встряхнулся и сказал привычно бодро:
— Дезире. Филипп… не похоже на меня.
— У тебя… всё в порядке?
— Конечно! Кое-что вспомнил. Юта, Юточка! Я так рад снова тебя встретить! И так здорово, что ты всё ещё в школе. Только не понимаю, почему твой кабинет в каком-то флигеле? Или это чтобы Мариус тебя не нашёл?
Она улыбнулась мягко. Взвесила на ладони печенье, кинула его в блюдо. Оно ударилось о дно с глухим деревянным стуком.
— Мариус мёртв давно, Филипп. Столько лет прошло… Твоей гостье будет это, должно быть, не очень интересно. Если Олта не хме…
— Олта очень мне помогает, — заявил Дезире. — И знаешь… объясни ей, наверное. Про тебя, про Мариуса. Про школу. Про нас.
«Юта крутая», — вот и всё, что Дезире рассказывал мне про Юту. Юта могла бы построить в Марпери лучший из всех курортов, и всё у неё всегда было бы чётко и по линеечке. И в школе она работала с самых незапамятных времён… вроде бы.
Я спросила тогда: что за школа? И точно ли эта Юта больше тебе подруга, чем жрецам?
Но Дезире не смог ответить ничего сколько-нибудь убедительного. И только теперь я догадалась: он просто не помнил. Все эти подробности были для него не меньшей загадкой, чем для меня, и объяснения «про нас» нужны были не мне — ему.
Поняла ли Юта? Не знаю. Но она кивнула, принесла к столику эти свои трубы, которые оказались треногой с кольцами для цветочных горшков наверху. Устроила в них мраморную голову, подкрутила что-то, опустила стойку пониже, чтобы лицо рыцаря оказалось примерно на уровне глаз. Оглядела меня ещё раз сверху вниз, ненавязчиво предложила тапочки.
А потом — ну да, рассказала.
Мариус был бухгалтер. Очень деятельная натура, невероятно радеющая за общее дело; пронырливая скотина, способная любой документ вывернуть себе на пользу; мастер искусных махинаций в декларациях и всесильный повелитель первичной документации, способный трансфигурировать её в налоговый вычет. Незаменимый человек, что и говорить; одна беда — все его потрясающие качества шли об руку с зашкаливающей авторитарностью. Вся школа ходила по стеночке и огибала Мариуса по
