Я не находила в себе мужества шевельнуться, казалось, вся обратившись ледяным хрусталём. Казалось, лицо моё сделалось ледяной бескровной маской с чёрными лохмотьями губ, а пальцы — хрупкими льдинками, которые раскрошатся, стоит чуть сжать, даже вспомнить о них.
Я поднесла к лицу отяжелевшие ладони, что были целы, только что холодны. Ощупала лицо и не обнаружила чаемых увечий. Призыв покарал лишь призрачной болью. Нашарила лежащий у колен рог, поймавший факельный отблеск серебряно-узорным боком, белой матовой костью; подвесила за цепочку к поясу.
— Госпожа!.. Что с тобою, госпожа?
Один из отряжённых охранять меня воинов подбежал и припал на одно колено.
— Кажется, жива… пока, — просипела я, опасливо пробуя голос, и ухватилась за протянутую крепкую ладонь. Поднялась на откликавшиеся дрожью ноги.
— Королева! — окликнул другой, и голос немолодого уже мужчины на миг сорвался, точно у подростка. Он застыл, задрав голову так, что жёсткая борода и усы, заплетённые в косицы, обвинительно указывали вверх. Косицы приметно подрагивали. — Что это, королева?!..
Охранители мои едва не прянули в стороны, когда их королева принялась безудержно, торжествующе хохотать, весельем изгоняя укоренившийся страх: не выстоим, не успеют, все напрасно.
Выстояли! Успели!
— Да это же… — запинаясь, вымолвил непослушным языком воин, что на моих глазах с яростным лающим смехом отражал град ударов, что, не дрогнув, выдернул дротик, пронзивший ногу выше колена. — Дикая… — и не договорил.
Улыбка светом заливала моё лицо, и воины с недоумением косились на безумную королеву. Или всё же не безумную?..
— Да, это Дикая Охота! Приветствуйте её полёт радостными кличами — это наше спасение и победа!
* * *
Я слышала, как сбился явственно различимый лад битвы, как замедлился грозный напев. Видела, как, забыв про оружье в руках, люди запрокидывали к ночным небесам лица, силясь различить, тучи ли несёт ветер с севера, тучи, чьи очертания причудливо слагаются в тени всадников, или то мчит неостановимая конница, чей путь сошёлся с нашим. Гадали, чем обернётся для них встреча. Пролетит ли мимо Дикая Охота, не взглянув вниз, по заповеданной своей дороге, или правдой окажутся те предания, что не выпускали смельчаков за порог в беззаконные ночи? Заслоняла страх перед понятным земным врагом навеянная жуть перед противником, который не принадлежал ни Той Стороне, ни этой, не подчиняясь ничьим законам и не боясь ни оружия, ни колдовства.
Разрешением общему ожиданию прозвучали крики, когда из облачной выси обрушилась Дикая Охота.
В оцепенении замерли и наши заблаговременно упреждённые воины, одна лишь я, безотчётно улыбаясь, протягивала руки к чёрным всадникам на белых конях.
То, что происходило после, не виделось мне ни страшным, ни безобразным, и вовсе не казалось убийством. Люди метались, кричали, а в следующий миг смолкали и оставались без движения, точно засыпали, ложась на землю. Словно помеченные: сплошь воины захватчиков; наши оставались нетронутыми, Охотники точно и не видели их.
Только что бывшие слаженными, отряды утеряли всякую видимость порядка, смешались и ринулись в стороны. Это не было отступлением, это не назвать было даже бегством, и никто не осудил бы бежавших за трусость. Потерять душу — возможно ли измыслить что-либо страшнее?
Люди сторонились меня, глядя в суеверном ужасе; я же не испытывала обиды на то, что за помощь никто не благодарил и не оценил её: столь страшны были призванные мною союзники. Хоть и помогали они королю Фэлтигерну, воины его не могли знать твёрдо, не примутся ли нездешние сторонники, расправившись с врагами, и за них, без разбору? Крепок ли заключённый договор? Кто сумеет удержать Дикую Охоту от стихии всеобщего уничтожения?
Я мало задумывалась над тем, что творилось перед моими глазами. Я высматривала вожака в той диковинной стае, что кружила, преследуя остатки того, что недавно было войском, по числу превосходящим наше. Спасавшихся бегством Охотники загоняли, как куропаток, но сохраняли жизнь. Помалу свыкшиеся с присутствием грозных соратников, наши воины оказались не столь милосердны и добивали рассеявшихся врагов по одиночке.
И я поняла, что миром безраздельно правит ночь, последняя моя ночь. Скудный свет её скрадывал действительное, но несложно было представить, что чаша долины полнится телами умерших — и многих умерших безвозвратно.
Я поняла, что мне довелось увидеть столь чаемую победу, но в виде этой победы мало было величия, равно как и торжественности. Просто множество — хотя меньше, чем перед битвой, — усталых людей опускаются там, где стояли, опираются на копья, переглядываются с некоторой опустошённой растерянностью. Я знала, что слово "победа" ещё рождается в их умах, опережая не возгоревшееся покуда чувство. Во мне самой слабо шевельнулось нечто, похожее на радость… нет, скорее удовлетворение за оконченный труд. Не более.
Я прислушалась к себе и поняла, что братья уж облачились в свои червонные кольчуги и увенчались боярышником. "Нынче перед рассветом видела я сон…" Сколько горя отмерено тебе, матушка! узнать, что в единую ночь лишилась четверых сыновей и дочери!
Сама я отрыдала своё, ещё в ту ночь, прогоревшую у костра в кругу братьев. Моё расставанье с ними вовсе — вечное.
Зачем же, братцы, не послушались вы своей сестры?..
Я подняла затуманенные болью глаза и увидела перед собой Самайна. Он стоял против луны, в костровом зареве. Тёмный плащ за его спиной закрывал полнеба. Волшебный конь изваянием замер под седоком, лишь ковылём плыла над травою долгая грива. У стремени ждала красавица-гончая. Теперь мне понятна была особенная её ко мне ласка: когда-то, в бытность свою королевой Коннахта, я подарила любимому её, почти щенком, лучшую из своры. Через года и жизни прошла звериная преданность.
Под отчуждёнными взглядами замкнувшихся в молчании, отступивших людей, я в пояс поклонилась своему князю.
— За всё прости меня. Если можешь, прими моё раскаяние, оно запоздало немыслимо… Я сотворила немало зла, и память о былом не даёт дышать. Прости, Самайн!..
Он качнул склонённой головой и прямо посмотрел мне в душу серебряными глазами.
— Мне не за что винить тебя, королева.
Я бледно улыбнулась ему. Королева, всегда королева… Что мне с этого холодного, золото-кровавого прозванья? Присвоенного, чужого, гнетущего, как доспех, как венец. Ах, если бы хоть раз, напоследок, назвал бы ты меня княгиней, своей княгиней!
Самайн протянул руку и поднял в седло перед собой. Конь сидхе расправившей крылья птицей взмыл с места. Подо мной белели опрокинутые лица, отдалялись огненные лепестки костров — россыпь кровавых созвездий на перевёрнутом небе. Долетали первые порывы ещё не вошедшей в силу бури, самой страшной бури беззаконной ночи. Внизу неверным отражением помалу, но всё стремительней разгоралась иная буря — гром стали, ударяющейся о сталь, гром рогов и труб…
* * *
Оно родилось, это желанное слово "победа". Родилось и заявляло о себе миру кличем людей, чью усталость заслонила открывшаяся истина радостного мига. Я смотрела на их ликование из подоблачной выси, с окраины подлетавшей бури, и, быть может, отстранение заставляло острее ощущать свою непричастность к их радости. Быть может, близость окончательного погибания стирает ценность всех земных побед.
Мне было всё едино, куда уносит меня Самайн. Этот мужчина был моим врагом, любовником и другом, он желал мне смерти и спасал мою жизнь, он научил меня любви, познавая со мною ненависть. От него я приняла бы и поцелуй и удар с равным смирением. Я хотела спрятать лицо на его груди, но вспомнила о Фэлтигерне, что и теперь стоял меж нами до сей поры не исполненным зароком. Неужели и перед лицом смерти не посмею открыть правду о том, кого из двоих люблю?
Крепчающий ветер относил волосы со строгого в задумчивом молчании лица Самайна. В сполохах близких зарниц серебряные пряди уже не казались седы, они смешались с бурей; князь сам стал бурей.
