Противосолонь мы облетели кипящую чашу долины, и со смутным чувством я увидала Фэлтигерна в окружении воинов. Меч Нуаду был обращён остриём вниз, но не покинул руки короля, ночью сияя более ярко, чем днём. Фэлтигерн едва ли слышал и видел, что происходит вокруг него, во всём стане воинов не сыскалось бы такого, кто остался бы столь же равнодушен к победе.
Багряный плащ широким крылом бился над его плечами — точно подбитая птица рвалась ввысь, в погоню. Костровые и молниевые отсветы окрашивали в золото и пурпур спутанные кудри вокруг невенчанной ещё головы. Фэлтигерн смотрел прямо на нас. Я ощутила, как крепче сжались вокруг меня руки Самайна. Повернула голову, ища в нём иные приметы ревности и гнева, но в лице его ничто не переменилось.
— Посмотри мне в глаза, Мейвин, — произнёс князь, и голос его, ровный и тихий, словно гром покрыл гул окрепшей бури. Он и был для меня подобен грому: те слова его, что прозвучали насмешкой над моим последним тоскливым сомнением. — Посмотри в глаза и скажи, что любишь его, не меня.
Вокруг нас хищными птицами кружили облачные вихри; небо казалось чёрной бездной, земля отдалилась немыслимо.
— Знаю, я заслужила, — прошептала я онемевшими губами. — Но прошу, не заставляй меня… пожалей.
"Не заставляй меня лгать!" — кричал мой взгляд, но уста, верные запрету, замкнулись, скрыв полуправду, что вела прямой тропинкой к истине.
Моё зримое отчаяние не умолило его непреклонности.
— А я, разве многого прошу у тебя? Простой ответ на простой вопрос — всего лишь. Ответь, Мейвин: я или он?
"И третий гейс — не лгать, всем сердцем желая открыть правду".
Три гейса, три мои запрета, что так недавно… так давно казались нерушимы. Первый переступила невольно… даже против собственной воли, не зная, что творю. Второй нарушила сознательно. Остался последний. И вот, на пороге смерти, тот, кого люблю больше себя самой, с жестоким безрассудством толкает на последнее преступление. Оно ничто уж не переменит в моей участи. Однако советы маленького народца на поверку оказались верными. Пока жива, не смею ставить под угрозу успех Фэлтигерна. Неужто не сумею как должно сослужить ему свою службу, когда срок её почти истёк?
Знать, не так уж переменила королеву смерть. И нынче утаиваю то, о чём должно кричать. Славная же благодарность Самайну!
Леденея изнутри, сказала невозможное, желая лишь о том, чтобы рассвет скорее забрал меня, избавив ото лжи и всякой боли.
— Хорошо же, если таково твоё пожелание… отвечу: я люблю своего супруга, и все мои слова и поступки были во имя любви к нему…
И смолкла, скомкав слова… как только не отнялся, произнося их, лживый язык!
На висок упала первая ледяная капля. Из небесной пучины глухо зарычал гром, как зверь, потревоженный в логове.
Раскат грянул едва ли не над нашими головами. Воздух — как ледяное вино. Зарница — мгновение заплутавшего дня, что уже не наступит, — высветила застывшее лицо Самайна, смеженные веки, трепещущую тень ресниц. Я захлёбывалась грозовым вином пополам со слезами. Что тебе мои слова? Не верь им! Разве не видишь, как люблю тебя в этой жизни и той, в сотне иных, будь они даны мне!
Волшебный конь мчал нас среди гряд небесных холмов, уклоняясь от молниевых стрел. Руки Самайна не сделались чужды, он лишь крепче прижал меня к себе. Я же столь мало заботилась о своей жизни, которая стала так дёшева, что сама едва ли бы удержалась верхом.
Конь резко прянул вбок и вниз. Трескучая молния грянула вблизи. Обдало шквалом ледяных брызг; воздух — густой, пьяный. Самайн склонился в седле, и я невольно прижалась к нему ещё ближе, так, что слышала рокот его крови, но не видела лица.
Горячий шёпот ожёг висок и льдинкой провёл по позвоночнику:
— Ещё миг, и тебе некого будет любить… Смотри!
Он протянул руку, и мутное марево под нами прояснилось, словно зеркало протёрли. Заворожённая, я вглядывалась в облачную полынью, пока в ней не проявились отдалённые силуэты, что вскоре приблизились, так, что их можно стало узнать. Некоторые смотрелись как неясные тени, но они были неважны; изо всех я видела двоих: Фэлтигерна и Леннана, младшего из братьев, что ушёл за старшими на чуждую ему войну и остался жив один из пятерых, менее всех готовый сражаться. Леннан кричал, но кто слышал единственный крик в гуле голосов? Стиснув пустые ладони, я не сводила с брата помертвевшего взгляда, когда Леннан скинул с плеча лук, который предпочитал всякому иному оружию.
Забыв об опасности падения, не помня от увиденного себя самое, я отшатнулась: только бы увидеть его глаза, только бы узнать…
— Ты обещал!.. — выпалила, от потрясения не чувствуя даже гнева… И закусила губы.
Самайн улыбнулся, и улыбка эта не согрела черт, но выстудила всякое тепло и человечность, отняв моего князя, оставив лишь вожака Дикой Охоты. За его плечами ударил трезубец молнии; зарево, ярче прежнего, высветило каждую чёрточку, но свет потонул в чернёном серебре глаз сидхе, как умирает сияние факела в глубоком колодце.
— Или ты позабыла, Мейвин? Я обещал ему победу, но не жизнь.
О коварстве сидхе слагались легенды, но Самайн для меня был и оставался человеком. Выходит, не напрасно упреждал меня о возможном обмане маленький народец. Верно они насмехались над самонадеянностью человечки. Хуже того, не в чем было упрекнуть Самайна, ведь он ни словом не обмолвился о жизни Фэлтигерна. Оставалось винить лишь собственную глупость и доверчивость, раз не догадалась изменить слово договора. Для меня победа была равна жизни.
— Нет… — неверяще.
"Ты не можешь так со мной поступить!" — металось плачущим воплем. Но окатывало ледяной волной: не может? Отчего ж!
— Я не стану помогать ему, — отразил он все невысказанные просьбы.
— Так помоги мне! Помоги — в последний раз!.. Подари мне крылья, Самайн!
Он бледно улыбнулся.
— Я ни в чём не могу отказать тебе, моя королева…
Мы летели в сердце бури, бросив поводья. Ветер переплёл наши волосы, смоль и серебро с золотом. На долгое и невыносимо малое мгновение князь приник к моим губам… отшатнулся, до боли стиснув плечи, отчаянно выдохнул:
— Лети!..
Человеческий голос замер в моей груди — и вырвался тоскливым птичьим кличем. Я протянула к Самайну руки… и белой лебедью спорхнула с луки седла.
Изменённое тело перевернуло, закрутило, выламывая неумелые, чужие руки-крылья, путая верх и низ. Наконец, какой-то поток, точно сжалившись, поднял меня и понёс, как на ладонях.
Я послала ввысь последний взгляд. Самайн сжал поводья, конь под ним взвился на дыбы.
"Ты поймёшь", — прочла по его дрогнувшим губам однажды сказанное. И канула вниз.
Двадцать один год назад, желанная и жданная, явилась я в этот мир, едва не погубив мать и не погибнув сама. В этот же день мне суждено умереть.
Сложив крылья, белой иглой я прошила облачную ткань. Исковерканное горем и гневом лицо брата… Фэлтигерн в кольце ликующих ближников, с лицом застывшим, точно у спящего или мёртвого… И стрела, прочертившая меж ними недолгий полёт.
Я швырнула свою жизнь щитом раскинутых крыл меж Фэлтигерном и оперённой смертью, когда та почти завершила свой путь. И не ощутила боли в первое мгновенье, лишь короткий толчок — под левую лопатку…
Словно несбывшийся удар Самайна достиг меня — через века и жизни.
И упала, разметав руки, — уже человеком.
Расплата
Стынь земли, политой чужой кровью — щедро, допьяна. Пей, пей и мою, выпивай мои вены, досуха, тебе — не жаль. Напейся, так, чтоб позабыть о жажде… хотя б не навсегда. На век. Да хоть на год.
Год без войны, без усобицы, без распри; год мирных снов и песен — это ли не славно?
Пей, земля…
Пей.
А боли все нет. Лишь тело, усталое, угасавшее, уже почти не принадлежащее мне тело, точно отдаляется, отчуждается, до полной неощутимости. Даже не страшно.
Странно.
Из глуби, из недр земных поднимается мерный гул. Или то бьется в виске, трепещет пойманной пичужкой, прежде чем замереть?
