Через усилие, как если бы воздух сделался плотным, он поднял руку и коснулся её распущенных волос.
— Рассвет, — произнесла Диана бесцветным голосом. — Теперь смерть ещё долго будет обходить вас стороной, Магистр.
Он не хотел спрашивать, какова природа её знания. Пустоту возле сердца тянуло, как подзаживший порез, напоминая о чём-то смутном, что не облекалось в осознанные образы.
Как ведьмак он не имел права позволять человеческим страстям управлять собою и привык держать их в узде, но всё же выдержка отказала ему. Подчиняясь порыву, он взял её руки в свои, сжал ладони, холодные и безвольные, как белые мёртвые бабочки.
— Трижды вы должны мне, герцогиня, и первый долг возвращён. Безумием было полагать тогда... Пустое, — оборвал себя и привлёк её за плечи.
Девушку покачнуло к нему — и вспять, словно искусно сшитую из мягких тряпиц куклу на ярмарочном представлении. Она не пыталась отстраниться, глядя устало и пусто. Демиан придал мало значения её безучастности, так важно стало сказать... что она нужна ему. Много больше, чем когда-либо смел признаться себе.
— Поклянитесь, что вы будете рядом, — выдохнул, неотрывно глядя в лицо, близко запрокинутое, словно бы для поцелуя, знакомое до черты, но безжизненное... кукольная маска. — Как невеста... жена. Женщина.
Небо полыхало всё ярче; из лица Ариаты вымывались все краски.
— Да... — блёкло прошептала она и потеряла сознание.
И лишь тогда очнувшийся дар открыл Демиану, что она сотворила.
(Синар, Добрая Весь. Несколькими часами прежде)
— Кажется, она даже не узнала меня.
Проводив Ариату, Кристалина вернулась в комнату, смежную с той, где находился Демиан.
Они разместились в доме городского головы, тогда как хозяевам с многочисленными чадами и домочадцами пришлось потеснился: кто занял второй этаж, кто перебрался во флигель, где прежде обитали батраки.
Объяснялось подобное радушие довольно легко: некоторым маловерам или просто отчаянным сорванцам, в числе коих выискался и второй сын головы, ведьмацкий запрет не высовываться из укрытий показался недостаточно убедительным. К счастью, бедокурам всё же хватило ума не покидать границы дворов вовсе: кто подглядывал сквозь отдушину, кто приник к щелястой доске в заборе. Так вся Добрая Весь не досчиталась лишь отнюдь не любопытного старого бобыля. Два болотника разорвали мужика в запертом изнутри погребе — тревожная весть. Пусть точечный, прорыв случился в пределах огороженной, обжитой земли... скверно, куда как скверно.
Словом, нагляделись в тот день охотники развенчать "ведьмацкие байки" паче чаяния. И, едва в запертые ставни постучали условным стуком, храбрецы на тряских ещё ногах ринулись расписывать увиденное на все лады и голоса всякому готовому слушать.
— Ни разу прямо не взглянула. — Ведьма щедро плеснула выдержанной на северной местной ягоде настойки себе и Когану и с ногами забралась в кресло, стащив один о другой сапоги для верховой езды. Отхлебнула, устало прищурясь. — А ведь, помнится, неплохо поладили в Телларионе.
— Он значит для Дианы больше, чем она позволяет себе показать. — Коган переплёл пальцы на кружке, но не сделал ни глотка.
Авалларка оставила вздох при себе. Теперь, возвратясь из Кармаллора, Согрейн не желал отдаляться от ученика ни на минуту, а Кристалина не хотела оставлять его.
Кристалина поднялась, хлопнув себя по бёдрам.
— Вот что, — заявила она с бодростью, которой не чувствовала, — от того что ты тут постишься, лучше Демиану не станет. Распоряжусь-ка насчёт обеда. Хотя нет, лучше сама схожу на кухню, когда-то у меня неплохо получалось...
— Лишнее, Криста. Кусок в горло не полезет. Не хочу оскорблять твоё поварское искусство и напрасно переводить припасы наших добрых хозяев.
— Нет, это ты послушай меня, Коган Согрейн. — Не задумываясь о том, как выглядит сама — в мужской одежде, давно требующей чистки, с прядями, уныло свисавшими вдоль лица, Кристалина подступила вплотную и ощутимо ткнула мага пальцем в грудь. — Демиан жив, жив вот уже три клятых дня и паршивых ночи, и нам следует поучиться у него мужеству и воли к жизни. Он жив, а его учитель уже примеряет траур по нему! Вот что я скажу тебе, Согрейн. Или ты стираешь эту похоронную мину и съедаешь до последней крошки мою стряпню, какой бы отвратной она ни вышла, или отныне и впредь ты спишь один, не будь я Кристалина Ланадар!
Ультиматум остался без ответа. Распалённые, они синхронно обернулись к дверям, и недовысказанное друг другу застряло союзным вздохом.
— Княжна... Мэтр... — Иленгар кашлянул. Судя по тому, как старательно молодой ведьмак отводил взгляд, можно было даже не рассчитывать, что он не застал их перебранку в самом апофеозе. — Эти женщины пришли издалека, чтобы предложить свои услуги лекарок. Они просили проводить их к вам лично, мэтр Согрейн.
— Ты всё сделал верно, Илле, — несколько замедленно выговаривая слова, ответил Коган. — Сейчас нам не лишняя ничья помощь. Можешь идти.
Иленгар не заставил повторять дважды, но, уходя, уже внимательней присмотрелся к лекаркам.
— Чуткий мальчик, — промолвила младшая из них, вольготно усаживаясь за стол и скинув дорожный плащ на скамью. — Твой ученик, Коган?
— Нет, — скованно возразил маг. — Его учитель стар и остался в Телларионе.
— Охранять остывшие камни, — кивнула женщина. Её спутница не прошла дальше порога, там и застыла, сложив руки под грудью и благостно улыбаясь. — Могилу былой славы и могущества.
— Эта могила ещё может стать колыбелью для новой силы. Я не знал, что ты жива... Эста.
— Веда, — без улыбки поправила она. — Я и сама не знаю, жива ли Эста.
— Вот как...
Кристалина сделала несколько шагов навстречу и замерла, чуть наискосок, так, что маг видел алей проступивший на бледной щеке родовой знак.
— Где ты была столько лет?
— Телларион, каким я его знала, уже видел свой закат, но ещё не вполне одряхлел, — мягко ответила ей леди-изгнанница. — Нынешний Телларион — полумертвец, он забыл самое себя, но прежде... и ты помнишь, Криста... — авалларка вздрогнула. — Белый Город не исчислял срока давности преступлений — ни годами, ни десятками лет.
— Карунах... поделом ей! Но мы... те, кто любил тебя? На востоке иначе наставляют в дружбе? Пара строк, пара слов... Тридцать лет — молчания!
Эстель... или Веда? поднялась, прямо глядя на давних друзей. Память — словно иллюстрированная хроника, и ветер времени листает страницы.
Покорная родительской воле девочка-леди... упорхнувшая из силков предопределённости юная девушка... освещённая счастьем взаимной любви молодая женщина. Приговорённая, обманутая судьбой.
И вот — Эстель, какой они не знали, новая грань, которой она повернулась к миру. Что сталось с ней за годы забвения, что расплавило её как воск и изваяло заново, совсем инако?
(Телларион. Осень 963-го)
...Тяжёлая, пропитавшая, казалось, сами стены вонь прелой соломы и помоев. Запах страха. Смрад обречённости. Холодно, темно и сыро. И повсюду — грязь, грязь...
Факел чадит и искажает линии, отбрасывая гротескные тени. Отражается в мутных озёрах зрачков. Исхудавшие пальцы — и прежде тонкие, а теперь тронь — переломятся, — обхватили изъеденные ржой прутья. Эстель казалась придавленной стенами темницы, будто погребальной плитой.
Коган надеялся, что его лицо не выдаёт тех чувств, что охватили его, когда он увидел Эстель — лишённую воли, чести, свободы.
На закате следующего дня её лишат и жизни.
— Эста, что я могу сделать для тебя? — спросил он, мучимый состраданием и виной.
Их горе — одно на двоих. Они оба оплакивают общую потерю.
Поначалу она его будто не слышала, замкнувшись в своём страдании. Но он повторил вопрос, и Эстель встрепенулась, прижала истомлённое лицо к зазору между прутьев.
