Ухватилась, потянула — изветшалая основа затрещала, но не поддалась.
Тогда она вернулась и, действуя так же точно, пробежавшись пальцами по рядам гнутых ручек, выдвинула верхний левый ящик секретера. В нём обнаружилось то, что она искала — кинжал в тяжёлых ножнах.
Всадив острие в ковёр, Диана с оттягом повела вправо, а после — вниз, помогая себе левой рукой.
Ткань повисла треугольным лоскутом, обнажив сшитые доски ставни. Поддев кинжалом защёлку, откинула и, упираясь плечом и ладонью, давила, пока заржавленные петли не провернулись.
Закат над ними был прекрасен. Слой за слоем: золото, багрянец, бирюза, ультрамарин. Палитра художника, взявшего в работу самые богатые краски. И легчайшие взмахи обмакнутой в белила кисти поверх — перья облаков, словно незримый ангел качнул лебедиными крылами. И горение свеч поблекло до неразличимого в предночном сиянии, а воздух дурманил как опиум.
Диана вернулась на шаг, переступив брошенный кинжал. В её потемневших глазах меркнул блик солнца и гас в черноте зрачка.
Единое желание, сосредоточившее в себе все устремления, подменившее, казалось, самую её суть.
Пусть мир исцелится во тьме.
Пусть он возродится в рассвете.
Сила без имени текла сквозь неё, в ней, вовне...
Действия и мысли её пребывали словно бы в тумане; вместе с тем она ощущала ясность необыкновенную.
Она сделалась больше чем Ариата Кармаллорская. Это не герцогиня Ариата провела по причёске раскрытой ладонью, и усаженные камнями шпильки дробно застучали об пол. Не она разулась и босая прошла к постели — не Диане были помехой обувь и стянутые в узел волосы.
Сила струилась и мерцала в вольно льющихся волосах. Сила проницала её насквозь, поднималась из земли и возвращалась в землю.
Не Диана, и уж точно не Ариата Кармаллорская, высоко подобрав юбки, коленями встала на постель, склоняясь над пылающим в лихорадке мужчиной, и его жар опалил её открытую кожу и тело сквозь слои одежды.
Распущенные — как у ведьмы или любовницы, но не благородной невесты — волосы укрыли мага сияющим белизной пологом. Свободные от перчаток и перстней ладони легли ему на грудь.
Никогда он не был так открыт, как сейчас.
Никогда её зрение не было так глубоко.
Диана едва покачнулась, когда её очищенное сознание наводнили образы.
Череда сражений, вереницы смертей... вплетаются крики и стоны, и железистый привкус.
Старик, для которого он навсегда останется отнятым мальчишкой, сидит с недочиненной сетью на пороге радикулитом скрюченного домишка, и крыльцо поросло мятликом и снытью. Работа не спорится: суставы распухли, и пальцы не гнутся. Ладони грубы, как копыто, и пахнут рыбой, сколько бы дед ни тёр их золой и мыльным корнем.
Рыбный дух въелся в стены домов, и в утлые лодчонки, и в мостки, и в людей.
Шёпот за спиной, жала слов и взглядов... и сбитые костяшки... однажды они затянутся новой кожей, нечувствительной и неуязвимой, как боевая перчатка.
Своенравная Верес, и утробный рёв, с которым матерь-река всякую весну крушит зимние оковы. Разбег — толчок — и миг замирания в высшей точке, миг полёта... поцелованная солнцем кожа над лопатками вот-вот расступится, и пеной выплеснут крылья.
Но как нож он пронзает тугую воду, и толщь её отсекает свет. А значит, вновь сумел это, и прибрежные валуны и мели, дробя волны, ожидают следующего раза.
Он знает: дождутся. Ведь даже миг полёта стоит того.
Диана видит это, и эйфория того мальчишки раздвигает рёбра, и её собственный страх высоты потеснился, трепещет пичужкой.
Но одного она не хочет знать и закрывает восприятие, едва лишь вещего зрения касается образ...
Её образ.
Если бы некто поднёс зеркало к её глазам, она едва ли узнала бы себя, и первыми не узнала бы глаза.
Ей казалось, что она обладает могуществом немыслимым, что во власти её поворотить колесо времени вспять, и вращать его с той же лёгкостью, что вращает пряха, до часа, когда Демиан ступил на землю Доброй Веси...
...изменить траекторию звёздного пути, и уставшее светить солнце подымется, едва уснув.
И над Пределом сегодня не будет ночи...
Но колдовской экстаз не настолько захватил её разум, чтобы она поверила в это.
— Ты увидишь рассвет. Я обещаю.
Погасли последние лучи, и последние свечи.
И тогда вспыхнуло белое пламя.
***
Весь его мир был вселенной огня. Металл и магма выжгли кровь. Воздух горел; задыхаясь, Демиан глотал его и пил огонь. Он не мог быть жив.
Это — первые мгновения вечности, в которой есть лишь он... и чёрное пламя.
Подхваченные листы воспоминаний пожрал огонь и развеял лепестки пепла.
Разум метался, но не было опоры; боль огненным приливом уничтожала всякую мысль.
...Когда всё прекратилось, когда чёрное пламя исчезло в хрустальном свете?
Океан света; он — весь мир, и того было мало — Демиан сам становится светом... свет наполняет всё, что прежде было пустотой и тьмой...
Упрямым мальчишкой он, бывало, смотрел на солнце, и сквозь обволокнувшую хрусталик влагу мир дробился на осколки и блики; так и теперь он искал источник сияния, пока этот мир сам не открылся ему — как хрустальный фиал, наполненный одним лишь светом.
Белизна эта была холодной белизной мраморных плит, и кипенно-белой ткани, и прикоснувшихся тонких рук...
То, что явилось поначалу абсолютной тишиной, невосприимчивостью проколотых барабанных перепонок, стремительно нарастало резонирующим звуком. Хрустальный звон, многократно размноженный, немыслимо протяжённый во времени.
Словно раскалённая спица пронзила висок, и мучительным откликом отозвалось в сердце.
Дитя подземелий, рождённое во тьме, корчится среди обломков рухнувшей тюрьмы. Решётка пальцев не защитит глаза от солнечной жаровни, и бледный червь не верит, что это лишь слёзы стекают по лицу, не кровь из опустевших глазниц.
Так больно оказалось — вспомнить...
"Пора. Ты нужен там".
И он содрогается, словно голос этот прорастает сквозь него ледяными иглами.
...нестерпимо.
И тогда он рванулся, весь — сгусток одной лишь воли, ударяясь бесплотными плечами, бесплотными ладонями, разбивая этот мертвенно-прекрасный мираж, сияющий чертог изо льда и света.
— За всё, что отдано, отнято — память! Одну лишь память! Я хочу помнить!
Он кричал, взывал — без голоса, но, и непрозвучавший, его голос расходится взрывной волной. Разбивая несокрушимые бастионы. Летит алмазная пыль...
Но истина таяла, растворяясь в сиянии, оставляя ноющую пустоту. Фантомная боль, органа, которого нет в теле.
Может, то безъязыкая, позабытая за ненужностью душа?
— Помнить... что — помнить?.. — прошептал Демиан, и у слов был вкус железа.
Кровь запеклась на губах, осела на нёбе. Грудь стягивали заскорузлые повязки — лишнее, он чувствовал, что раны под ними затянулись тотчас, как из крови выжгло яд. Отсюда и весь его бред об огненной бездне.
Так значит, он жив.
Виднеется косой треугольник занимавшейся зари, все предметы отбрасывают длинные тени. Плеча касается дыхание.
Его наречённая, казалось, спала, и лёгшие на веки тени не исчезли, когда она подняла ресницы.
Двигаясь будто в полусне, она села; отвела от лица волосы, они мягкими волнами спускались ниже бёдер. Герцогиня ещё носила траур, хоть уже не строгий; воротник тёмного платья расстегнулся, и юбка примялась, а лежащие в беспорядке складки открыли босую ступню, детски маленькую и узкую.
Прежде Демиан не видел её такой, и никогда она не казалась ему настолько красивой. Быть может, оттого что Демиан в какой-то миг почти поверил, будто никогда больше её не увидит.
