моя мать больше не умирала от рака.
Джоанна Грей мертва.
У меня нет дома, куда можно вернуться, нет кровати для сна, нет представлений, что делать дальше. У меня не было ничего, кроме одежды на моём теле да сумочки на плече. На мгновение я зациклилась на пустом факте, что у меня нет зубной щётки, тампонов, ватных палочек, мыла или шампуня (Боже, эти вещи были такими дорогими), затем переключилась на подсчёт бесчисленного множества вещей, которые теперь отсутствовали в моём мире и реально имели значение.
Все следы нашей совместной жизни исчезли. Наши фотоальбомы, наш древний ноутбук, мои личные дневники, дешёвые сувениры и магнитики, которые мы коллекционировали при переезде из штата в штат, открытки на дни рождения, блокноты с дурацкими записками и рисунками, которые мы на протяжении многих лет писали друг другу, уходя на разные смены, пока она не стала слишком больной, чтобы работать. О Господи, мой старый телефон! Мама привила мне своё глубинное недоверие к облачным сервисам для хранения. Каждая её фотография, каждое голосовое и текстовое сообщение, что она мне оставила, исчезли, разрушившись в тот момент, когда я уронила единственный в своей жизни смартфон в ёмкость с кипящим маслом.
Мою мать как будто наконец-то целиком и полностью стёрли из жизни, из которой мы так усердно пытались себя стереть, раз за разом, пока бежали из города в город, стараясь не оставлять за собой ни единого следа. Вынести такое было невозможно. У меня не осталось даже ни клочка её одежды. Ничего, во что можно было бы уткнуться носом, вдохнуть запах женщины, которая подарила мне жизнь — изысканный парфюм безопасности, любви, родства, дома. Ничего, чтобы вспоминать её или прижимать к сердцу, рыдая.
Всё… прах.
— Твоя мама умерла от отравления дымом задолго до того, как пламя добралось до неё, — мягко сказал Том.
Снова сжав руки в кулаки, я слабо и горько улыбнулась в ответ на доброту его лжи. Том Харрис был хорошим человеком.
Но я-то знала.
То, что я почувствовала в кабинете мистера Шуманна — это смерть, которую перенесла моя мать. Ощущение, что моё тело вот-вот вспыхнет, теснота и жар в лёгких, которые горели, будто покрытые волдырями, и отказывались раздуваться, едкий запах дыма и горький вкус пепла на языке. Каким бы необъяснимым это ни было, я испытала смерть своей матери, будто любовь наша была столь глубокой, столь сильной, что я эмпатически, в меньшей степени разделила последние ужасные моменты её жизни. Я не могла найти другого объяснения тому, что я перенесла в тот самый момент, когда пожар пожирал наш дом.
Моя мама умерла не лёгкой смертью.
Как и ведьмы в стародавние времена, Джоанна Грей сгорела заживо.
— Мама, — прошептала я и начала плакать.
Раньше я носил своё прошлое, терновый венец, мантию раскаяния.
Я убивал тех, кто не заслуживал смерти, жаждая того, что они имели, и забирая то, что никогда не должно было стать моим, грабя и не оглядываясь назад. Бездушный, я молотом пробивал себе путь сквозь века, растирая в пыль всё, что не покорилось моей воле.
Теперь, не имея ничего, кроме времени, чтобы поразмыслить над теми столетиями, я вижу себя тем, кто я и что я есть, и знаю, что заслужил свою судьбу. Впрочем, ещё не от рук моего врага, ибо враг мой не лучше меня. По правде говоря, мой враг заслуживает куда большего наказания.
И всё же раньше мы друг друга стоили.
Мне кажется, если бы люди оказались в одиночном заключении, как я, и были вынуждены провести наедине с собой достаточно много времени, они бы либо погрузились в отчаяние и положили конец своему жалкому существованию, либо прозрели, чёрт возьми, и эволюционировали.
С отчаянием я встретился не по своей воле; меня, пинающегося и брыкающегося, втащили в эту тёмную, пожирающую воронку, пока не настало время, когда я жаждал лишь одного — прекратить своё существование. Освобождение, в котором мне навсегда отказано.
Я поносил отчаяние, презирал его, воспринимая его как и любую эмоцию: как слабость. Я боролся с ним, размахивая своим могучим молотом, чтобы уничтожить его.
Чем сильнее я сражался, тем ожесточённее становилось отчаяние.
Наконец, измучившись битвой, устав закрывать глаза, чтобы не видеть обломки своей жизни, я бросил молот и открыл их. Широко.
Бездна отчаяния уставилась на меня, а я уставился в ответ, не дрогнув. А потом, фыркнув от смеха, я прыгнул в эту бездонную глотку безумия.
К моему удивлению, я обнаружил, что у бездны есть дно, и в глубине этого беспощадного ущелья я нашёл тихое место.
Там я пришёл к пониманию, что не нужно сражаться с отчаянием.
Сквозь него нужно идти особым образом. Шагать наискось, словно проходя по поверхности зыбучих песков, и если продолжать шагать наискось, это превратится в своего рода инстинктивный танец, что старше самого времени. Танец, что пронесёт тебя над мгновением, сквозь тёмную ночь твоей души к рассвету.
Ибо по мере того, как дух твой движется этими медленными, проверенными шагами, известными с рождения, шагами, впечатанными в самую суть твоего существа, ты начинаешь вспоминать лучшее о том, кто ты, кем мог бы быть при иных обстоятельствах, и кем всё ещё можешь стать, потому что это возможно (с каждым хрупким свежим рассветом, когда ты делаешь вдох) — выбрать снова.
Невозможно, однако, выковать новый путь, неся на себе груз из самонаказания, сожаления о деяниях, которые нельзя отменить. Ты должен оставить прошлое, никогда не забытое, вечно являющееся частью твоей натуры, но лишь как кокон, предшествовавший появлению бабочки.
Некоторые считают, что неподвижность и танец противоположны.
Они — две стороны одной монеты, и монета эта — валюта жизни.
Ты должен научиться быть неподвижным. Ты должен помнить танец.
Затем, чтобы сделать нечто большее, чем просто существовать — чтобы по-настоящему жить — ты должен научиться делать и то, и другое одновременно.
Молодая ведьма, что подходит к Уотч-хилл, в совершенстве овладела неподвижностью.
Но не научилась танцевать. Она даже не слышит музыку в своей крови.
Мой враг поджидает её.
Гада забавляет, что неоперившаяся Кайлех ни разу меня не увидит, хотя она и будет смотреть на меня.
Я — тот, кто однажды был воином, которого боялись больше всех на любом поле битвы, в любом столетии — бессилен помочь ей, и скоро она узнает жизнь такой, какой знаю её я.
Ад, которому нет конца.
10 апреля,
