было, я брошу тебя на дороге подыхать. И плевать, найдет тебя орден, доползешь ты до поместья, или тебя сожрут собаки.
Я кивнула, просто потому, что сказать было нечего.
В любой другой ситуации после таких слов осталось бы только молча встать и уйти, но сейчас я могла разве что ползти на съедение тем самым собакам.
Ну что же, не впервой мне слышать что-то подобное, переживу.
Или не переживу, если окажется, что долг я ему все же не вернула.
Взгляд сам собой метнулся к запястью.
Показалось или рисунок стал ярче? Да нет, точно стал. Вот и бутоны, бывшие разве что блекло-розовыми, приобрели насыщенный алый цвет.
Про изменение цвета татуировки в тексте ритуала ничего не было, я могла неточно перевести, но не упустить целый пласт информации.
И в какой момент это произошло? Когда я была без сознания? Или раньше, во время боя? Это бы объяснило, почему я не почувствовала жжения, как в первый раз.
А может, жжения и вовсе не было и я хватаюсь не за те ниточки?
От этой мысли стало дурно. Вернее сказать, еще более дурно.
Что, если все, чем я занята, в целом не имеет смысла? Если я ошиблась с переводом и делаю что-то не то? Или просто не успею?
Прикрыв глаза, я попыталась отвлечься от неприятной действительности и собрать в кучу разбредающиеся мысли.
Итак, что мы имеем?
Текст ритуала, в котором я не уверена. Это раз.
Татуировка, которая меняет цвет. Это два.
Неотданные долги, которые вообще непонятно, как отслеживать. Это три.
Новая особо забористая нежить, о существовании которой я подозревала еще двадцать лет назад. Тогда их эксперименты не увенчались успехом, и подопытные, которым еще при жизни подсаживали в мозги какую-то дрянь, восставали хорошо если один из десяти. Сейчас, судя по количеству тварей, они нашли решение. И это не четыре, это, мать их, десять.
Ладно я умру, бывает. Можно даже сказать — уже было. Ладно Юндин уперся в собственную злобу и не хочет видеть очевидного. А вот если Рой-гэ и Рин-гэ откажутся воспринимать всерьез мои предостережения и наработки Миэллы…
На Яна я даже не надеялась. Уж чем-чем, а спасением мира он заниматься точно не станет, не для него это. Разве что мстить пойдет, ну да толку с этого как с козла молока, если мстит он, как показала практика, не виноватому, а тому, кто первый под руку попался.
Я не обратила внимания на шаги, пока в руки мне грубо не сунули кружку с отваром и тарелку с чем-то похожим на еду.
Раньше я, возможно, швырнула бы эту еду в него или, по крайней мере, гордо проигнорировала бы «подачку» после всех брошенных оскорблений. Сейчас мысль голодать кому-то назло казалась глупой, тем более что отвар придавал сил.
Я пила маленькими глотками, стараясь не обжечь губы, и из-под приопущенных ресниц наблюдала за несколько неуклюжими попытками Огня обустроить себе единственной полуздоровой рукой удобное сидячее место.
Злорадства, как ни странно, не было. Вероятно, потому, что и обида была по большому счету не на него самого и не на его резкие слова.
Просто было горько от развеявшихся иллюзий. Я почти поверила, что и эти осколки можно склеить, и эту дружбу починить. Временами Юндин казался настолько прежним, что я почти забывала о минувших годах и трагедиях.
Что ж, он, очевидно, не забывал ни на секунду.
Грызла обида и на саму себя. У меня ведь был шанс нормально все объяснить, был! Еще там, в академии. Или после, в трактире и до встречи с Мейли, когда он был почти весел и расслаблен. Да в конце концов, я могла и сегодня не сдаваться без боя, попытавшись настоять на своем, а не прятать голову в песок.
Ну правда, что бы он сделал? Бросил бы меня? Да не бросил бы, ни за что. Взялся дотащить до безопасного места — и дотащит, не такой он человек, чтобы отступиться на полпути.
Впрочем, и в то, что он меня к скале копьем пришпилит, я тоже никогда бы не поверила. И тем не менее.
Но рассуждать об этом можно было долго, а правда заключалась в том, что остановили меня вовсе не угрозы.
Слишком уж хорошо я знала вкус боли от недоверия самых близких. И кажется, что-то все же надломилось. Вот и сейчас я ведь готова навсегда потерять того, кто был мне братом, просто затем, чтобы больше никогда не слышать от него обвинений во лжи. Чтобы вновь не чувствовать этого болезненного холода и не видеть отстраненности в когда-то родных глазах.
Ли Нин
Когда я проснулась в следующий раз, подернутое мутной дымкой солнце уже было высоко, а серое небо медленно ползло перед глазами. Кажется, я проспала все утро и день, а Огонь не счел нужным меня будить, снимаясь с места.
Причина пробуждения дошла не сразу. Лишь спустя пару минут, когда плывущий мир вокруг обрел четкость, стало понятно, что к скрипу телеги, шороху песка под колесами и редким крикам птиц присоединились человеческие голоса.
Голову поднять вышло далеко не с первого раза, обзора это добавило не сильно, пришлось терпеливо ждать, когда кто-нибудь появится в поле зрения.
Внимания на мое безмолвное пробуждение так никто и не обратил, зато через четверть часа я поняла, что над головой проплывают знакомые ворота.
Лошади остановились.
— Нин! — Секунду спустя надо мной навис взволнованный Дождь. — Ты в порядке?
Язык после сна еще до конца не вернулся в мою власть, но мне удалось пробормотать что-то вроде «умеренно».
Тут же началась суета, появились слуги, и меня, переложив на носилки, уволокли в комнату.
— Я даже не буду повторять тебе «я же говорил». — Дождь шел около носилок, следя за тем, чтобы меня не уронили ненароком с лестницы. — Но ты вообще-то могла и упомянуть, к кому именно едешь.
— Могла. — Сил спорить не было. — Но пришлось бы многое объяснять.
— Само собой.
После стольких дней сна на земле или в трясучей телеге, предназначенной явно для перевозки навоза, а не раненых, лежать на мягкой кровати оказалось неземным удовольствием, но расслабляться я себе не позволила.
Не без помощи Дождя приняв полусидячее положение, я закатала рукав.
— Вот тебе новая задачка, ходячая энциклопедия ты наша. Уже второй раз без особой причины метка раскрашивается. В первый раз — когда я вошла
