рассыпались по-новому.
— Уже не работаем, — проскрипела старушка и опустила глаза на вязание. Между пяти спиц был распят ярко-красный носок.
Я снова тряхнула головой и попросила бумагу и ручку; сложила заявление пополам и ещё пополам; отдала дежурной — и почувствовала, как скатывается с плеч что-то одно, а ложится на них — что-то другое.
Верно говорят в старых сказках: утро яснее вечера. То, что в сумраке кажется игрой коварных страшных теней, в жёлтом свете встающего солнца становится понятным и простым.
Я — и ничего не могу сделать? Конечно, могу; а что какие-то из этих вещей куда страшнее, чем мне бы хотелось — так и что с того.
Решение пришло легко и само собой. Может быть, я вспомнила рассказы швей о старом помещении, в котором лаборатория квартировала до переезда и которое сдали теперь сумасшедшей ведьме; может быть, видела краем глаза двуцветные плакаты, развешанные по трамвайным остановкам здесь и там; а, может быть, что-то во мне помнило, как отец убеждал, что нет никакого проклятия.
— Она взяла меня за руку, — говорил он немного заплетающимся пьяненьким голосом, — и у неё были такие глаза…
Страшно, но я стала забывать папин голос. Зато помнила ладони, шершавые и сухие, и твёрдые мозоли на пальцах, и то, как он подслеповато щурился, с каждым годом всё сильнее, но раз за разом отказывался надевать очки.
Он не любил говорить о проклятии. Дома и верили в него, — трудно не верить, видя одинокую тётку Сати и зная всю вереницу имён, которые она поминает перед свечой, — и вместе с тем не верили: проклятие обозначало всё то плохое, что могло бы однажды случиться и что можно нечаянно накликать, если говорить о нём слишком часто.
И только папа отмахивался: нет никакого проклятия, и Олта обязательно встретит свою пару.
Потому что папа осмелился спросить — и получил свой ответ.
— Я вижу твою старшую дочь, — скрипуче сказала старуха, цепко держа его за ладонь, — я вижу её рядом с мужчиной, и они связаны узами сильнее самой смерти.
Потом она, говорил папа, рассмеялась. И смеялась каркающим, жутким смехом, пока не выплюнула на выбеленные доски сгусток чернильной маслянистой тьмы.
Никто толком не знает, откуда взялась оракул. О ней не знают наши сказки, хотя в сказках ей самое место: Тощий Кияк должен бы зайти к ней сразу после битвы с морочками и до того, как сплести из крапивы неразрывную рубаху, которую нельзя разрубить даже закалённым в Мёртвой реке клинком.
Тощий Кияк заходил к другим знающим. Для него в сказках была старуха-смерть с костяной иглой, и прозрачная дева, видящая будущее в кругах на воде, и женщина с лосиными рогами, умеющая гадать по внутренностям мёртвых птиц. А оракула в сказках не было.
Зато она была на самом деле.
Говорят, она пришла в Лес откуда-то с юга, рождённая едва ли не из морской пены, в которую упали кровь гиганта и слёзы Полуночи. Говорят, она почти вечна и бесконечно ездит по Кланам, отвратительная и уродливая, и говорит людям о том, что она видит в их будущем. Она нигде не останавливалась надолго и могла жить хоть в пещере у болота, хоть в столичном дворце, и где бы она ни была, к ней всегда тянулись вереницей вопрошающие.
Оракул всегда и всё видела верно. И хотя иногда, говорят, картины её видений было нелегко понять, в них всегда была единственно возможная правда.
На ближайшей трамвайной остановке плакат оказался сорван, — вместо него на щите для объявлений висела яркая листовка с рекламой какой-то транспортной фирмы. Пришлось пройти вдоль путей до следующей, и там плакат всё ещё висел.
По верху шёл красно-чёрный абстрактный узор: такой получится, если вырезать из картофеля квадратные и треугольные печати, а потом налепить ими несколько дюжин оттисков безо всякого порядка. Ниже узкие, жирно начертанные чёрные буквы:
ОРАКУЛ
знает ответы.
Принимает в Огице с Долгой Ночи и до первой весенней грозы, строго по записи.
Ниже был номер телефона, и я переписала его карандашом в блокнот, в котором обычно делала наброски придуманных платьев.
Мне казалось почему-то, что кто-то сверлит затылок взглядом. Я даже оглянулась пару десятков раз, то украдкой, то резко крутанувшись на месте, — но не заметила ничего подозрительного.
Щёлк, щёлк, — это монетки упали в приёмник городского телефона. Я сжала трубку в ладони и стиснула зубы. Набрала номер — пальцы отчего-то дрожали, — и несколько долгих секунд, пока в ушах звенел трескучий гудок, против воли надеялась, что никто не ответит.
— Алло, — раздалось в трубке.
Голос был мужской и молодой, чуть хриплый и ленивый.
— Здравствуйте, — запнувшись, сказала я. — Я звонила…оракулу? Шесть, два, восемь…
— Да, — перебил меня голос, всё такой же незаинтересованный. — Я веду запись. По какому вопросу?
Все заготовленные слова почему-то вылетели из головы, а новые всё никак не собирались. Хотя, если подумать, не должна же оракул сама отвечать на телефон? Может быть, она и пользоваться им не умеет.
— Я ищу друга, — наконец, сообразила я. — Он… потерялся.
— Блондин, брюнет? — лениво спросили из телефона.
— А… какая разница?
— Оракул всегда спрашивает при поиске пропавших. Блондин, брюнет? Рыжий?
— Б-блондин. Наверное. Вы знаете, я, если честно… толком не знаю.
Это было бы сложно объяснить, если бы безымянный юноша на том конце телефонного провода пожелал знать подробности, — но вместо вопросов в трубке раздался шелест бумаги, как будто кто-то очень быстро перелистывал какие-то записи.
— Вас зовут Олта, — так же невозмутимо сказал секретарь оракула, и по моей спине ледяной волной прокатились мурашки. — Оракул ожидает вас в субботу, двенадцатого марта, к одиннадцати часам утра. Запишите адрес.
Он диктовал очень быстро. Я прижала трубку ухом к плечу и писала на весу, отчего буквы кривились и скакали по листу.
— Записали? — лениво спросил голос.
— Да, минуту… да. А… сколько это стоит? Или она… сама скажет, на месте?
Папа упоминал, что за вопрос о моём проклятии оракул попросила освежёваную свиную тушу и — отдельно — четыре высушенных пятачка. Тогда она жила на мансарде хутора, утопающего среди грушевых садов, и парное мясо пришлось везти из соседнего города. Что оракул стала делать с ним и с пятачками, папа не знал.
— Принесите с собой мерную ленту, — секретарь говорил так, как будто все эти вещи его совершенно не удивляли, — и что там вам ещё надо.
— Надо? Для чего надо?..
— Чтобы снять мерки. Она скажет сама, что требуется сшить.
— Да, — я с трудом
