глуши оставляют на корм диким зверям. Но чаще — всё-таки предают земле, позволяя Лесу решить самому, что делать с этим подарком.
Это понятный, простой, природный порядок.
Разумеется, колдунам всё простое было глубоко противно, — и они, уж конечно, развели вокруг смерти немыслимое количество дурацких церемоний. В школе этому посвящали целых три урока, и я не могу сказать, будто внимательно слушала. Но «склеп» и «саркофаг» — это было колдовское.
«Улитка», сказала оракул. «Побег папоротника». В учебнике были рисунки, и на всех из них склепы были похожи на лабиринт из перекрученных линий, паутину, сплетённую пьяным пауком; на островах склепы простирались вширь, на сколько хватало жадности. На материке склепы тоже были, кручёной спиралью уходя глубже и глубже под пышные колдовские резиденции.
Значит, Дезире — в одном из таких? Здесь, в Огице? Или в столице, или морочки знают где ещё.
И он там… проснётся. В саркофаге, среди чужих древних трупов и лампадок, совсем… один.
Что ему скажут? Что ему сделают? Что он будет помнить? Может быть, он откроет глаза лишь для того, чтобы взяться за меч, и тогда…
Я сглотнула, тряхнула головой, облизала искусанные губы. Сунула в сумку мерную ленту и затерявшуюся в кармане пальто пуговицу. Поправила новую шапку, — она понравилась Дезире, и я не сразу сообразила, что она немного мне велика и сползает набок, — зябко дёрнула плечами.
Кого обманывать — я ведь уже решила. И какая разница, как глубоко в пятки убежало сердце, если оно знает точно, как будет правильно?
Нечего было надеяться, что колдуны встретят меня с распростёртыми объятиями и предложат обзорную экскурсию в этот свой склад мертвецов.
Может быть, если бы я придумала какую-то убедительную ложь — про журналистское расследование, скажем, или про тайные службы, или про какой-нибудь религиозный обет, — меня бы и приняли. Но, так уж вышло, я совсем не умею врать, и производить впечатление тоже не умею.
Тощая злобная колдунья, — она водила огромный автомобиль с прицепом и носила вместо пальто что-то металлическое, — смотрела на меня, как на червяка, больного шизофренией.
«В склепе покоятся члены Рода Бишиг, — тихонько передразнила я, скорчив рожицу. — Мы все жесть какие благородные, а вы подите вон.»
Каменный монстр из-за забора глядел на меня с укоризной.
Особняк был — жуткая на вид кривая махина, теряющаяся в неухоженном старом саду. Территорию обводил высокий кованый забор, а по кирпичным опорам, по фонарным столбам, по крыше дома и просто по территории здесь и там были рассажены горгульи, в великом разнообразии.
Особняк казался захваченным ими: так по осени божьи коровки облепляют сотней мерзких тел тёплое стекло, или тля собирается в копошащийся ковёр на особенно вкусном листе. Как и жуки, издалека они казались чем-то художественным, как созданные ради красоты статуи. Но стоило присмотреться к сочленениям в лапах, или клёпкам на уродливой голове, или металлически блестящим зубам, как по спине маршем проходили мурашки.
Как люди спят вообще здесь, когда вокруг — эти кошмарные рожи? И как получилось, что все их дети поголовно не заикаются с младенчества?..
Хотя, если тех детей с нежного возраста водят в склеп глазеть на дохлых дедушек…
Неудивительно, что они все такие недружелюбные психи!
— Может, это вовсе и не тот склеп, — пробормотала я себе под нос и прикусила губу. — Мало ли в Кланах колдовских склепов? Их штук, наверное, сто. И в любом из них…
Я накрутила на палец прозрачную нить со стеклянными бликами, — новая привычка, которая почему-то очень нравилась лунному. Огромная горгулья за воротами так и смотрела на меня неподвижным каменным взглядом, и мне чудилось в её стеклянных глазах выражение, — хотя не во всякой статуе есть место искре сознания.
Говорят, колдуны умеют делать особых механических чудовищ, которых они поят своей кровью. Вливают её прямо в металлические глотки, и тогда монстр вдруг становится живым и делает всё, что ему велено. В Марпери не было ни колдунов, ни таких чудовищ, только у ратуши сидела пара уродцев с раскрошенными носами, самых обычных и совершенно неподвижных. А здесь, наверное, среди поголовья кошмарной выставки есть и такие горгульи. И владельцы дома могут при случае приказать им что-нибудь ужасное.
Даже смотреть на каменных тварей было неприятно, но я всё равно смотрела — то на них, то на звонок при калитке. Может быть, если я придумаю, что сказать…
Но можно ведь начать поиски и с другого какого-нибудь склепа. Не у всех ведь колдунов в саду такой парад чудищ?
Я снова куснула губу, заозиралась. На остановке через дорогу, чуть ниже по улице, висели бело-чёрно-красные плакаты оракула. Там вихрастый мальчишка подкидывал коленом мяч, а его портфель валялся рядом, утопая углом в луже.
Небо было чистое и яркое, солнце — слепящее, а луна казалась бледным отражением самой себя. Долгое мгновение я смотрела на выщербленный полукруг, а нити в волосах рассыпали по новому пальто цветные блики; потом я снова куснула губу и сказала с сомнением:
— Мне не помешал бы какой-нибудь знак.
Луна молчала. Оглушительно пахло весной, и водой, и надеждой на будущую зелень, — но в тени домов кривыми грязными кучами ещё высились сугробы, а капель собиралась в длинные клинки хрупких сосулек. В Марпери в марте ещё властвует зима, а здесь мне уже пару недель как стало жарко в шубе; правда, по радио говорили, что в город ещё придут весенние заморозки, и что ледоход ждут не раньше середины апреля.
Мимо прокатился, звякнув проводами, трамвай: яркий и короткий, весь какой-то округлый и большеглазый, он казался игрушечным. К нему торопилась, спускаясь откуда-то сверху, смешливая парочка. Девушка случайно толкнула меня плечом, но даже не извинилась, так и продолжала говорить, отчаянно жестикулируя:
— …лягу прям тут и тааак храпану, что вообще никто не разбудит! Проснусь старая и сразу помру. Чтоб я ещё хоть раз!..
— Не бери больше две подряд. Эй, эй! Погодите!
Он замахал руками, трамвай звякнул, и они побежали по тротуару вниз — брызги грязи усеяли пятнами низ белого халата, выглядывающего из-под стёганой куртки. Заскочили на заднюю площадку, девушка засмеялась, а трамвай почти сразу хлопнул дверями и покатился дальше.
Прямо тут, сказала девушка, имея в виду наверняка что-нибудь совсем другое. Она остро пахла спиртом и чужой болью. Никто не разбудит. Проснусь и сразу умру.
Луна была бледная и щербатая, будто дырявая тень.
— Это… знак? Или…
Луна молчала. Гигантская горгулья смотрела с осуждением, будто знала, что я замышляю.
— Я не воровка, — сказала ей я, зачем-то оправдываясь. —
