Она шла по галерее, глядя на маячивший впереди горб, по обыкновению обтянутый коричневым кафтаном. Будто подскакивала земляная кочка. Но чем ближе подходили к нужным комнатам, неожиданная эйфория облетала, как чахлая осенняя листва. Вся недавняя решимость сникла, точно прибитый морозцем нежный цветок. Амели не представляла, как станет смотреть в лицо своему мужу. Что станет говорить. Тем более теперь, когда осталось лишь несколько шагов.
Гасту остановился у дверей, отворил и согнулся:
— Прошу, госпожа.
Амели глубоко вздохнула, вытерла взмокшие ладони о юбку и вошла, считая болезненные удары сердца.
Феррандо стоял у окна, скрестив руки на груди. Делал вид, что смотрел в ночной сад, но по сути лишь видел свое искаженное отражение в черном стекле. Наконец, повернулся и едва заметно склонил голову:
— Приятного вечера, сударыня.
Амели почти забыла, насколько он был красив. Точнее, прежде она почти не замечала этого. Его отношение обесценивало все хорошее. На мгновение подумалось, что она была бы рада, если бы их малыш был похож на своего отца. Быть красивым всегда лучше, что бы ни говорили священники. Отец Олав неустанно твердил, что красота — это тщеславие. Будто для тщеславия нельзя было выискать иные поводы. Вздор. Все зависит от нутра. Это оно способно и изуродовать, и преобразить. Святых всегда изображали красивыми. А Неурскую деву — и подавно. Только все время забывали, что ее и вознесло тщеславие. Забывали или старательно игнорировали. Но небывалая красота ее всегда оставалась неизменной. И все маленькие девочки мечтали стать на нее похожими. И Амели мечтала. Даже воображала себя ею.
Она сдержанно поклонилась в ответ, шурша юбками:
— Приятного вечера, мессир.
Феррандо какое-то время молчал, пристально глядя на Амели, наконец, кивнул горбуну:
— Гасту.
Тот кинулся к накрытому столу, придержал стул, помогая ей присесть с торца. Потом заторопился к своему господину. Замер с опущенной головой, ожидая распоряжений. Но Феррандо велел ему выйти и прикрыть за собой двери.
Все это было знакомо. Тот же салон, тот же стол, наверняка те же блюда. Только сидящий напротив мужчина теперь именовался мужем, а сама Амели не немела от страха. Она все решила. Больше не станет терпеть, не станет бояться. И плевать на его магию. Когда появляется магия — исчезает истинная суть. Лишь это важно. Она напряглась, ожидая, когда Феррандо заговорит, но тот, как ни в чем не бывало, потянулся к жареной перепелке и положил себе в тарелку. Амели решила сделать то же самое — она не намеревалась голодать. Тем более, теперь, когда это может сказаться на здоровье малыша.
Какое-то время ели в полнейшем молчании. Порой так вели себя матушка с отцом, когда были в великой ссоре. Эти «великие ссоры» были событиями из ряда вон. Когда-то в детстве они казались Амели едва ли не войной, трагическим разладом, который рушил мир вокруг. Это сейчас она понимала, что всего лишь два характера не сумели договориться. Но непременно договорятся, когда придет время. Уступит тот, кто умнее. Всегда уступал отец. Но матушка твердила, что он лишь признавал свои ошибки. Матушка была мудрой и доброй, но в «великие ссоры» будто оборачивалась другим человеком. Как перевертыш из сказок.
Сейчас перевертышем был ее муж. Теперь Амели знала это наверняка.
В салоне слышалось лишь чавканье, стук ножей и вилок по серебру. Перепелки тетке Соремонде всегда удавались. Особенно со смородиновым соусом. Амели будто все время видела перед собой большие песочные часы, которые неумолимо отсчитывали напряженное молчание. Песчинку за песчинкой. Будто слышала этот сухой шелест.
Наконец, Феррандо нервно отбросил приборы, откинулся на спинку стула:
— И когда ты намеревалась поставить меня в известность?
Амели тоже опустила приборы, отхлебнула мятной воды, отогнать внезапное смущение:
— Откуда я могла знать, что вам это интересно? Вы вполне красноречиво отписали моему отцу, чтобы я лишилась последних иллюзий. Я не из тех жен, которые навязываются.
Амели запросто могла обратиться к своему мужу на «ты», но нарочно подчеркивала дистанцию, стараясь сохранить формальное приличие благородного дома. «Ты» — это сближение между супругами, доверие. Может, и любовь.
Он поджал губы, ноздри гневно раздувались:
— Кажется, я все еще твой муж.
— Брак нерасторжим, мессир, вы сами это говорили. Но я не намереваюсь стеснять вас, если вам это не угодно.
Феррандо криво усмехнулся:
— И как же ты собралась меня не стеснять?
Амели вновь хлебнула воды, понимая, что разговор приобретал не самый лучший оборот.
— Я буду вполне довольна, если вы купите мне небольшой дом где-нибудь в деревне. Я охотно уеду.
— С моим ребенком?
Сердце колотило, как кузнечный молот:
— Он не ваш, мессир. Вы прекрасно это знаете.
На лице Феррандо сиюминутное замешательство сменилось плотоядной улыбкой:
— Пытаешься уколоть? Я лучше тебя знаю, что этот ребенок мой. Знаю и то, что это мальчик, сын. Знаю, что он будет похож на меня. Как знаю и то, что тебя никогда не касался другой мужчина. Разве что…
Он провел перед лицом ладонью, и на Амели уже смотрел Нил. Золотистые кудри, теплые карие глаза. Но этот облик не вызвал ни единой приятной эмоции. Она даже отвела взгляд:
— Я не хочу видеть это лицо, мессир.
Он повел бровями:
— Почему? Мне казалось, оно тебе весьма по нраву.
— Оно еще лживее, чем ваш истинный облик.
Феррандо усмехнулся. На Амели вновь смотрели пронзительные синие глаза. Он отхлебнул вина:
— Ты никуда не поедешь. Останешься здесь, как и подобает жене.
Амели лишь кивнула:
— Как вам угодно, мессир.
Тем не менее, она испытала огромное облегчение. Сама не понимала, почему. Наверное потому, что так было правильно. Это, все же, определенность. Но… Она посмотрела в его лицо:
— Но жена — хозяйка в своем доме. Не пленница. Кто я?
Он усмехнулся:
— Вы можете хозяйничать, сколько угодно, сударыня. И выезжать, куда вам угодно. В разумных пределах, разумеется. Единственное, что требуется от вас — не совать нос в мои дела и в мою лабораторию.
Амели сглотнула:
— Меня не интересует ваша лаборатория.
Ложь… Она очень хотела понять, чем он занят. Что значат статуи. Ее собственная статуя. Что появилось в его склянке в тот злосчастный миг в подвале? Тетка Соремонда сказала, что он расколотил болванов. Мучительно хотелось спуститься в колодец и убедиться, что ее статуя не пострадала. Она была слишком совершенна, чтобы быть так безжалостно уничтоженной. Было столько вопросов… Но это не сегодня. Хватит на сегодня потрясений. Бесконечный, бесконечный день, который вместил в себя, казалось, целый месяц.
Амели поднялась из-за стола:
— Я сыта, мессир. Позвольте мне уйти к себе. Я сегодня очень устала.
Феррандо кивнул:
— Я не держу.
Амели направилась к дверям:
— Доброй ночи, мессир.
— Я приду к тебе ночью.
Амели остановилась, обернулась, на удивление спокойно покачала головой:
— Нет. Этой ночью я намереваюсь спать в одиночестве, мессир.
В синих глазах мелькнули молнии:
— Это не тебе решать. Я так хочу. Я твой муж.
Она усмехнулась и даже сделала шаг:
— Неужели ты не понял, Феррандо, что желания одного здесь слишком мало?
Он поднялся со стула, подошел совсем близко, пальцы легли на шею, поглаживая:
— Ты любишь меня. Я знаю это наверняка, как бы ты не отрицала. Магия не умеет лгать.
Амели покачала головой, но не отстранилась:
— Такого — нет. Я не та развратная графиня, которой ты мстишь до сих пор. Я — совсем другая женщина. Другая. И я не хочу отвечать за чужие грехи, за чужие обиды. Я хочу узнать тебя заново. Тебя — настоящего. Того Феррандо, который рисовал и уничтожал рисунки, экономя бумагу. Хочу знать, какую плату взял с тебя колдун за этот чарующий голос. Что это за статуи? Я имею право знать.
Он склонился, едва касаясь губами губ:
