Я поднялась, едва не рыдая, пошла к следующей вышке, но картина повторилась. Я переходила от вышки к вышке, безошибочно определяя теперь по состоянию растительности. Лишь на другом краю месторождения несколько пальм оставались относительно зелеными. Железо оказалось холоднее, выступившего конденсата хватило, чтобы слегка размазать спасительную влагу по лицу. Я кинулась копать у основания пальмы, чтобы отыскать оросительный канал. Добралась до трубки, из которой едва заметно капало. Я легла на влажный песок, подставила руку и долго лежала без движения, дожидаясь, когда в ладони соберется хотя бы глоток. С жадностью проглотила, вместе с песком, не разбирая вкуса. Понимала лишь одно — этого ничтожно мало. Вновь подставила ладонь, вновь проглотила, но эти крохи были не в силах унять жажду. Я села на песок в тени, прижалась спиной к железу. Только теперь поняла, насколько обессилила. Без отдыха и сна.
Я не знала, что делать дальше. Куда идти? Я потеряла направление, не умела ориентироваться по солнцу и звездам. Солнце встает на востоке и заходит на западе — это знает любой школьник. Но теперь казалась непосильно-сложной даже эта малость. Любой из местных становился смертельной опасностью. Добраться до Марказа казалось теперь несбыточной мечтой. Я снова накрыла ладонью жужжащий медальон. Кажется, он вибрировал заметно сильнее. Или чувства обострились до предела. Я прислонилась затылком к железу, закрыла глаза. Мне нужно поспать хотя бы несколько минут. И станет легче. Понятнее. Появится какое-то решение. Просто закрыть глаза и позволить себе короткий отдых. Я мечтала увидеть Пола. Хотя бы в воспаленном забытьи…
Мои босые пятки волочились по песку. Я это чувствовала. Слышала, как за спиной шуршат тяжелые шаги, ощущала в подмышках чужие руки. Хотелось кричать, вырываться, но не было сил. Я мечтала только об одном — чтобы дали напиться. Кто бы это ни был.
65
Шершавая загрубевшая рука хлопала меня по щекам до тех пор, пока я не приоткрыла глаза, и не отвернулась, ослепнув от нестерпимого света. Я сидела на песке, прислонившись спиной к металлу сирадолитной вышки.
— Пей.
Моих губ коснулось прохладное горлышко фляги, влага смочила пересохшую кожу. Будто проснувшись, обретя силы, я выхватила сосуд и с жадностью заливала в горло холодную воду. Желудок наполнился тяжестью, будто я заглатывала кусками лед.
— Хватит, хватит. Мамну!
Флягу вырвали из моих слабых пальцев. Я утерлась рукавом, наконец, посмотрела на незнакомца в сером бурнусе. Высокий, широкоплечий. Темное лицо под белым тюрбаном закрыто до самых глаз, отчего казалось еще темнее. Он подошел к запряженному варшану, похожему на огромного волосатого быка, убрал флягу в седельную сумку. Вернулся, и навис надо мной, протягивая руку:
— Вставай, алязи.
Я не шелохнулась. Лишь сжалась, стараясь стать как можно незаметнее. Будто могла слиться с пустыней, исчезнуть. Понятно было только одно — это не спад. Но эта малость не значила практически ничего.
Незнакомец не стал повторять дважды: взвалил меня на плечо и понес к варшану, перекинул через волосатый хребет, а сам сел в седло. Я чувствовала ребрами его колено, но не могла даже поднять голову. Мои руки висели, как плети. Не было сил. Казалось, проглоченная вода окончательно сморила меня, ослабила. Я прижалась щекой к вонючему звериному боку, покрытому длинной желтоватой шерстью, чувствуя, как внутри что-то будто ходит ходуном при каждом его шаге.
Не знаю, сколько мы ехали. Я просто закрыла глаза и слушала сопение мощного животного. Как позвякивает сбруя время от времени, как незнакомец понукает скотину, пришпоривая пятками и издавая пронзительные чмокающие звуки. Будто целовал воздух.
Кровь прилила к голове, сознание затянулось плотным маревом. То самое чувство, когда перестаешь ощущать реальность. Будто в горячке, когда подбирается к сорока. Кажется, я смирилась. Даже если этот варвар свалит меня у ног аль-Зараха. Вокруг только смерть. Самой мне никогда не выйти из пустыни, не добраться до Марказа, не найти посольства. Я была слишком самонадеянной. Что уж там… я оказалась глупее ребенка.
Варшан остановился. Громко всхрапнул, переминаясь на толстых ногах. Чужие руки подняли меня и внесли в тень. Я почувствовала под собой мягкий ковер, вскинула глаза. В мое лицо пристально вглядывалась женщина неопределенного возраста. На плечах лежали гладкие черные косы, каждая толщиной в мою руку. Сложно определить на глаз возраст тахильских женщин. Немолодая, с лицом, изрезанным резкими морщинами. Черненые бездонные глаза, кожа цвета глины. Казалось, когда-то она была очень красивой.
— Кто ты такая, алязи? — Она долго смотрела, поджав губы, наконец, не дождавшись ответа, повернулась к мужчине: — Ты сошел с ума, Мерджан. Мамну! Мамну!
Тот ничего не ответил. Лишь убрал ткань с лица и сел на подушки. Мне показалось, ему лет шестьдесят. Или немногим меньше. Усталое, будто сожженное лицо, кустистые брови, седая щетина по щекам. Только теперь я огляделась — шатер. За бахромчатой кромкой полога начиналась лазурная синь.
— Я не мог оставить умирать человека в пустыне, — он что-то налил в маленький металлический стакан, с наслаждением хлебнул.
— Это не человек — это женщина! Чужестранка! Муж мой, неужто Всевышний отнял у тебя глаза. Эта женщина из дворца. Неужели не понимаешь? Видно, и тахве не знает. Мамну! Мамну!
Мерджан вновь отхлебнул, поставил стакан на низкий столик:
— Понимаю, Айя, — он опустил голову, — все понимаю. Но и бросить не мог.
— Мало тебе. Все мало! Всевышнего искушаешь, — голос полетел гортанно, напевно, как молитва. Она поднялась, села возле Мерджана: — Отдохни, бери варшана и поезжай в Ашамун-Сиде. Заклинаю тебя. Верни ее во дворец, нимат альжана!
Айя поглаживала его руку, а тот лишь сокрушенно кивал, признавая правоту.
Я подалась вперед, поджав ноги:
— Умоляю, не возвращайте меня во дворец. Нимат альжана. Меня казнят. Нимат альжана!
Оба вздрогнули, переглянулись. Айя подскочила, села рядом со мной:
— Тахве знаешь?
Я кивнула.
Она поджала губы:
— Ну же! Говори! Кто такая? Откуда?
Я сглотнула:
— Меня зовут Мелисса. Я подданная Альянса. Меня похитил аль-Зарах. Я сбежала из Ашамун-Сиде.
Врать было бессмысленно. Мое лицо, моя кожа, мои волосы говорили красноречивее слов. Вранье могло только оскорбить, окончательно отвратить этих людей. Вранье — это недоверие.
Айя прикрыла рот ладонью, скорбно звякнули браслеты:
— Значит, тебя ищут.
Я кивнула:
— Скорее всего.
Она обернулась к мужу:
— Эта женщина должна уйти. Дай ей воды и пусть идет, — голос срывался на высоких визгливых нотах. — Слышишь? Немедленно пусть идет!
Я снова кивнула: она права, во всем права. Если меня найдут у них, наверняка ничем хорошим это не закончится. Эти люди не должны рисковать из-за меня. Спасибо уже за то, что Мерджан не позволил мне умереть от жажды.
Мерджан-саед налил в стакан из серебряного кувшина с тонким изящным носиком, похожим на хоботок бабочки, подошел и молча протянул мне. Я вдохнула запах — чай. Крепкий горячий чай. Жадно припала губами, ощущая, как обжигающий ароматный напиток наполняет рот.
— Как ты прошла по пустыне такое расстояние, алязи?
Я опустила голову:
— Я угнала эркар, Мерджан-саед. Иду с ночи.
Кажется, женщина мне просто не поверила, а Мерджан только качал опущенной головой:
— Мамну. Мамну…
Мамну — он прав. Все, что я сделала, в их понимании грешно и недопустимо. И им лучше не знать, что я свалила на их эмира горящую жаровню. Это наверняка считается покушением и святотатством. Мамну. Надеюсь, он сильно пострадал. Я бы очень хотела, чтобы его яйца превратились в сморщенные тлеющие угли.
Я залпом осушила стаканчик, отставила на ковер и кивнула:
— Я сейчас уйду, Мерджан-саед. Только, умоляю, дайте мне с собой воды. Ради Всевышнего.
Он шумно вздохнул, потер пальцами переносицу, кустистые брови:
