и объёмом.
Долгую секунду ты пытаешься сообразить, почему у тебя нет рук. А потом в пасть бьют запахи, мышцы напрягаются и толкают вперёд, хвост суетливо бьёт из стороны в сторону.
Я скользнула мимо шторы и в открытые двери, плюхнулась брюхом в грязь, подставила голову солнцу. Оно пробежалось ласково по дугам над глазами. Тепло, тепло и дико, и тянет влажностью и разложением, а вон там, в кустах, копошатся мелкие полевые мыши, от которых совсем не пахнет человеком.
Две девицы из раздевалки оказались птицами и вылетели наружу, всё так же гомоня и пересвистываясь. Я проводила их взглядом, щурясь на солнце. В ноздри били запахи, тело истосковалось по движению, в крови бурлил коктейль из азарта и жажды.
Я толкнула себя в кусты. Прошлогодняя листва, склизкая и смешанная с дёрном, почти не шуршала. Я приближалась беззвучно, как сама смерть, пока жертва хрустела чем-то своим и топтала крошечными лапами влажную кору.
Рывок. Я распрямилась стрелой, стремительной и беспощадной, всё тело напряглось и натянулось, зубы впились в тельце, остро пахнуло кровью, дерьмом и ужасом.
Я широко разинула пасть и заглотила добычу целиком.
Напряглась, проталкивая её глубже и чувствуя, как раздаются в стороны рёбра: чуть неприятно и одновременно с этим тепло, сыто.
Тело не отказалось бы ещё от нескольких мышей: их, таких мелких, нужно куда больше одной, чтобы свернуться на солнце и довольно переваривать. Но если слишком увлечься звериной охотой, у человека будет потом диарея, и хорошо если только она.
Я посмаковала мгновение, запоминая всем телом, как трепыхалась в зубах беспомощная добыча, как я летела в броске сквозь бьющий в морду воздух, как скользило по мышцам солнце. Потёрлась боками о тёплую кору дерева. А потом расслабленно зевнула и углубилась в лес.
Есть мало радостей лучше весеннего леса. В нём всё дышит жизнью, будущим теплом и свободой. Лес ввинчивается в лёгкие, пьянит и наполняет изнутри веселящим газом, лес щедро дарит и лёгкость, и естественность всякого решения, и невозможное ощущение правильности.
Нетрудно понять, почему когда-то далёкие предки двоедушников выбрали Лес. Даже если он долгое время был страшен и чужд, даже если в нём за каждым деревом пряталась смерть, он давал самое главное: смысл.
А ещё здесь, среди набухающих влажных почек и старой листвы, звериных меток и невидимых троп, среди тысяч запахов и звуков я была, наконец, настоящей.
Здесь нельзя было сделать вид, будто меня нет, или я не такая, какая я есть. Здесь ты — это ты, и всё вдруг очень просто и кристально ясно. Здесь замолчали чудовищные часы, звучащие у меня внутри, и я была перед Лесом — самой собой, чистой и обнажённой.
Даже тень стала невесомой, и я легко скользнула по склону выше, выбрала большой, нагретый солнцем камень, и свернулась на нём, устроив подбородок на кончике хвоста.
К раздевалке я вернулась, когда по лесу поползла закатная влажная прохлада, и зверя потянуло забиться в какую-нибудь щель и забыться там глубоким мёрзлым сном.
Всё тело, отвыкшее от нагрузок, ныло, а желудок недовольно бурчал: возможно, всё-таки не стоило жрать ту мышь, даже если всего одну. Во рту поселился неприятный горький привкус, а язык легонько колола вина: я ведь мягкая по жизни, понимающая и добрая, так почему меня так порадовала брызнувшая в горло кровь?
Зато голова была лёгкая-лёгкая, и усталось мышц разливалась приятным теплом, как после хорошо сделанной работы.
Я прошлась по коже мокрым полотенцем, до красноты натёрлась сухим и жёстким, натянула носки. Потянулась от макушки до пяток, скрутилась в бок, растягивая спину. Ох, и всё-таки хорошо быть зверем! Каким бы ни было животное у тебя внутри, иногда ему нужно брать своё, — иначе жить человеком будет гораздо, гораздо труднее!
Увы, мою лёгкую радость разделяли не все: в раздевалке кисловато пахло тревогой и страхом. Я чуть поморщилась, натянула трусы и взялась за расчёску, принялась разбирать спутанные волосы снизу вверх.
Запах тревоги стал острее и направленнее, как будто боялись меня. А ещё он мешался с чем-то неуловимо знакомым, как будто волновалась не просто какая-то случайная псина, а собака, которую я уже встречала раньше.
Я заозиралась и быстро нашарила взглядом нескладную высокую фигуру в дальнем от меня углу. Прищурилась, силясь то ли вспомнить запах, то ли разглядеть что-то знакомое в сгорбленных плечах и алеющих оттопыренных ушах.
И вытаращила глаза:
— Алика?!
— Ты… что ты здесь делаешь?
— Не твоё дело, — гордо огрызнулась Алика.
Уши у неё горели ярче любого городского семафора. Настаивать было неудобно и незачем, но Алику распирало самыми противоречивыми эмоциями, от запаха которых свербело в носу, — а ещё чувством собственной важности.
— У меня миссия, — заявила она. — Очень секретная!
Не то чтобы я разбиралась в секретных миссиях, но в детективах о них определённо старались не трепаться на всех углах. В романах всякие агенты под прикрытием старались обычно слиться с пейзажем и не привлекать внимания, а Алика вся блестела, как начищенный медяк.
— Ты же в ОТК перешла, — вспомнила я. Алике, с её безудержной тягой к вселенской справедливости, самое место было в техконтроле.
— В профсоюз, — поправила она. — Мне дали место инструктора по технике безопасности! Ты знаешь, что в последние четыре года в Кланах наблюдается рост производственного травматизма на предприятиях текстильной промышленности?
— Какой ужас, — неискренне протянула я.
Алика всегда была за всё хорошее и против всего плохого: бойкая и пробивная девица, она когда-то сумела добиться для цеха правильных стульев к швейным машинкам, за что её терпеть не могла руководительница снабжения. А швеи, казалось бы, должны были ценить её и любить, но характер у Алики был невыносимый, и дружить с ней было невозможно.
Вот только что ей, инструктору из профсоюза на швейной фабрике Марпери, делать в Огице?..
— Ты на какую-нибудь конференцию приехала? — запоздало сообразила я. — Или, как там это у вас называется, слёт? По предотвращению травматизма. Производственного. Который растёт.
Алика снова задрала нос к потолку и фыркнула. У неё был невероятно таинственный вид. Я машинально провела расчёской по волосам, больно дёрнула себя за колтун, ойкнула и села обратно на лавку, распутывать и заплетать.
Алика пожевала губу, вылезла из своего угла и плюхнулась рядом со мной.
— Вообще-то, это ужасная тайна, — доверительно сказала она. — И я не должна никому о ней говорить!
Я кивнула и прикусила губу.
— Тебе ведь можно доверять?
Я неопределённо пожала плечами.
— Ладно, — решилась Алика. Похоже, она и правда боялась
