в агрессора и травит его насмерть, даже если это стоит ей жизни. И что живёт в одиночестве и ревностно оберегает свою территорию, принимая только таких же, как она, и то по большой нужде.
Гажий Угол был к Марпери близко, и гадов у нас ловили многие, так что меня никогда никто не дразнил. Но и себя в книжных описаниях я никогда не узнавала. В художественных книгах персонажи-змеи были всё больше властные, гордые, частенько — злодеи. А я, если пытаюсь соврать, так краснею, что по мне сразу всё ясно.
Става смотрела на меня с каким-то даже умилением, и я сдалась, сказала почти правду:
— Это случайно вышло. Я сидела у памятника, а он туда… заглянул. Глазами.
— А потом что?
— Нууу, мы общались, и он попросил…
Става умело направляла разговор и, как оказалось, и так многое знала: вероятно, обо мне говорили колдуны, и это привлекло внимание Службы. Она знала и про поезда, и про голову, и про то, что я приходила к оракулу.
— Он забыл своё тело, — объясняла я, выбрав самую близкую к истине версию. — Я его ищу. Оракул сказала, в склепе, в саркофаге из бронзы и золота…
— Почему не обратиться во дворец?
— Не знаю точно, — быстро сказала я. — Он не велел, он с кем-то там не ладит. Я про политику не очень понимаю…
Я помялась и снова накрутила кончик косы на палец.
Так я, сама толком этого не заметив, рассказала Ставе почти всё.
— А зовут его, говоришь, как?
Я ничего об этом не говорила.
— Не знаю, — упрямилась я. — Он не представился…
Става побарабанила пальцами по столу. Может быть, она понимала, что про личность лунного мне всё-таки что-то известно, — но решила не настаивать.
— Ладно, змеючка, — милостиво сказала она. — Искать в склепах забытые тела лунных законом не возбраняется. Если, конечно, ты приходишь по приглашению, а ты ведь не лазаешь по ночам через заборы?
В голосе её звучала ирония, и я предпочла промолчать.
— Мы присмотримся тоже, — твёрдо заявила она. Спорить было бесполезно. — И вот, возьми визиточку. Как найдёшь тело, сообщишь мне, ясно? Мы в Службе позаботимся, чтобы больше никто не потерялся.
Она криво усмехнулась и продолжила:
— Про крысиные деньги особо не болтай. Тебя проводят, подпишешь там что-нибудь про секретность. И если по твоей голове ходят какие-нибудь мысли про какую-нибудь мировую справедливость, всех из скомкай в шарик и кинь воооон туда.
— Куда?..
— Далеко, — мило улыбнулась Става. — Давай, свободна, спасибо за содействие делам Службы и всё такое.
Я послушно встала. Пожевала губу. Мыслей про справедливость в моей голове было много, и выкидывать их было жалко. Става задумчиво постукивала карандашом о палец и казалась пусть и стервой с дурацкими косичками, но всё-таки почти человеком.
И я не вытерпела.
— Я знакома с одной Меленеей, — сказала я. — Это лунная девочка, юная и очень вредная. Люди зовут её Оставленной, она живёт на перевале у Марпери, любит детективы и говорит, что не может никуда отлучиться, потому что ждёт, пока «она приедет». И она очень… очень похожа на вас.
Става хмыкнула и глянула на меня с иронией:
— И что теперь?
— Ну… она, и вы… в смысле… вы с ней связаны как-то? Это вас она… ждёт?
Става ответила невозмутимо:
— Не твоё собачье дело.
— Не моё, ага… да. Только, вы знаете…
— Ты всё ещё здесь?
— Она очень ждёт, — выпалила я. — И обижается, что ей не пишут. Вы, если поехать не можете, вы хотя бы…
— Проваливай, змейка, пока я добрая.
— Хотя бы письмо ей отправьте! Хотя бы открытку! Ей очень это надо, правда. Она…
— Выход, — Става ткнула пальцем в дверь, — вон там.
Ну и ладно, — мысленно шипела я, нервно потирая руку, с которой всё-таки не до конца смылось мерзкое артефакторное желе: теперь оно снималось с кожи тонкой липкой плёночкой. — Не больно-то и надо было! Разве моё это дело? Здесь всё, совершенно всё, не моё дело! Я могла бы вообще уехать куда-нибудь к морю, снять там кабинет и шить платья из крашеной саржи!..
Я шипела, пока хмурый сотрудник зачитывал мне какие-то нудные нормы обо всём том, чего я теперь не должна. Шипела, когда ставила десяток росписей под документами. Шипела, когда сидела на мрачной тюремной проходой, пропахшей хлоркой и чем-то несвежим, ожидая, чтобы меня выпустили. И в трамвае шипела тоже.
Но, конечно, никуда не уехала.
Не моё дело, не моё; вот только кто решил, какие дела — чьи?
Как ни старайся, нельзя сделать вид, будто всё это совсем меня не касается. Я вмешана глубоко и вязко в непонятное, странное и немножко страшное. Так уже получилось, вот и всё.
Мраморная голова молчала. Она лежала, повёрнутая чуть набок, и точёное холодное лицо отражалось мутным пятном в лакированной столешнице. Я поправила голову, подпёрла чайником поплотнее, погладила каменные волосы. Заправила за ухо подвядшую ромашку.
— У тебя были бы идеи, — шёпотом сказала я.
На долгие минуты я позволила себе утонуть в жалости к самой себе: опёрлась головой на ладони и с чувством поплакала. Потом вытерла слёзы рукавом, громко высморкалась, постучала карандашом о блокнот.
У Меленеи — не той, что живёт у стеклянных ворот, а той, что из книг, — была хорошая привычка, многократно описанная в детективах: когда дело выдавалось совсем уж запутанным, она раскладывала на полу огромный лист бумаги, пришпиливала его кнопками прямо к дощатому полу, а потом бралась за цветные карандаши и рисовала, пока не понимала, кто же убийца.
Наверное, Меленея на моём месте нарисовала бы много-много всего, а потом хлопнула себя по лбу и поняла решительно всё. Увы, — я не училась на сыскную лисицу, не водила дружбы с колдуном-предсказателем и не раскрыла в своей жизни ни одного преступления, даже самого маленького. И большого листа у меня не было, один только разворот в блокноте.
Это не помешало мне, конечно, написать в центре: «Усекновитель», а рядом дописать неуверенно: «Филипп? Университет?». И впервые подумать разумную мысль: история университета и имена его преподавателей — вряд ли такая уж ужасная тайна. Может быть, Юта и не пожелала делиться подробностями, а Дезире не пожелал вспоминать своё прошлое, но я — никому из них ничего не обещала.
Эту светлую идею я выписала на отдельный страничку и от этого сразу почувствовала себя лучше.
Дальше, как ни странно, дело пошло бодрее. Одна мысль тянула за собой другую; я будто сидела в чужой, странной комнате, заполненной
