такой разумной, а верила в невозможное, как малый ребенок.
Но ее лицо стало жестким, и в глазах загорелся гнев.
– Или вы могли бы перебить предводителей на месте и посмотреть, как развалятся их обезглавленные войска.
Убить людей, сотворивших такие злодейства, показалось мне очень неплохой мыслью.
Аталена встала:
– Я ничего не прошу, кроме защиты для Нираи. Того, что от нас осталось. – Боль смяла ее лицо. – Мы уже принесли болезненные жертвы. И я надеюсь, что никому, ни фейри, ни людям, не придется приносить новые.
Казалось, я вижу себя чужими глазами.
Когда упала Тисаана, кто-то вскрикнул – я? Я смотрел, как ползу к ней по полу, спотыкаюсь о труп Зерита, оскальзываюсь на теплой крови. Я подхватил ее, щупал пульс, дыхание – хоть что-то.
Она не отзывалась.
Я смотрел, как прижимаю к себе безжизненное тело, как ору ему в нарастающей панике: «Тисаана, ты меня слышишь, Тисаана, открой глаза, о чем ты думала, несносная дура, зачем ты это…» – а в голове утверждалась единственная мысль: «Это конец. Другой мир».
Потому что когда я представлял себе будущее, оно неизменно сводилось к лицу Тисааны. Без нее будущее умрет.
Тисаана не шевелилась.
И тогда мир снова собрался воедино.
Нет, я ее не отпущу.
Я нашарил в кармане чернильницу и пергамент. Развернул. Не знаю как, трясущимися руками нацарапал стратаграмму и прижимал к себе Тисаану, пока мир вокруг растворялся.
Приземлились неудачно. Подо мной разлетелся стул и кофейный столик. Кто-то вскрикивал, кто-то испуганно ахал – еще бы не ахнуть, когда в злачную мериатскую кофейню вваливаются два окровавленных тела.
– Что тут, прокляни Вознесенные?..
Эомара откинула занавеску, отгораживавшую кабинет. Вытаращила глаза.
– Помоги, – проскрежетал я.
– Макс, какого…
– Эомара, скорее. Пожалуйста.
Она взглянула в мое перепуганное лицо, потом на тело у меня на руках:
– Давай ее сюда.
Одним толчком магии она с грохотом сбросила все со стола и указала мне на расчищенное место – клади сюда. Темное дерево тут же окрасилось кровью – моя смешалась с кровью Тисааны и Зерита.
Будто издалека доносилась брань и расспросы ошарашенного Эрика. Эомара рявкнула на него, чтобы заткнулся.
Я видел только неподвижную грудь Тисааны.
– Что с ней? Это же… да подвинься, я и осмотреть не могу, пока ты тут торчишь.
Оттолкнув меня, она склонилась над Тисааной. И, увидев что-то в ее лице, строго взглянула на меня:
– Это то самое, да? О чем ты говорил в прошлый раз?
Эрик мыкался рядом, держал Тисаану за запястье:
– О, на вид ничего хорошего.
– Хватит, Эрик. Макс, это оно?
– Скажи, что мне делать, – с трудом выговорил я пересохшим ртом.
Эрик выпустил руку Тисааны:
– Вознесенные над нами, она умерла!
– Хватит, Эрик!
Эомара сдвинула рукав и вздернула брови при виде украсивших предплечье Тисааны шрамов.
– Ты говорила, оно отнимет прорву силы, – сказал я. – То проклятие. А Вардир что-то толковал насчет смешать нашу магию – вроде бы это возможно, – чтобы отдать ей, сколько надо…
– Нет. – Эомара покачала головой. – Невозможно. Это убьет обоих.
– Плевать мне на невозможно. И тебе тоже, потому я к тебе и пришел.
Она послала мне долгий жесткий взгляд, сурово поджала губы. Ее рука еще обнимала Тисаану, нащупывала пульс, которого не было, и с каждой секундой этого страшного молчания Тисаана ускользала все дальше.
Некогда было колебаться.
Я открыл второе веко, и сила с ревом хлынула сквозь меня – посыпалась искрами на растопку.
Эрик выругался, отскочил, Эомара округлила глаза:
– Макс, что ты?..
– Эомара, не говори мне про невозможно.
Она чуть помедлила и потянулась к моей руке. Я ощутил в ее прикосновении легкое биение магии – ее магия тянулась ко мне, испытывая, изучая.
Когда она снова взглянула мне в глаза, решение было принято.
– Унесшее ее проклятие требует жизни. Возможно… эта твоя магия достаточно глубока, чтобы изменить цену, но все равно цена будет зверски высокой. Макс, ты должен это понимать. Что ты отдашь, мы можем узнать спустя годы. Или десятилетия.
– Готов. – Я не медлил с ответом.
Что-то смягчило жесткое лицо Эомары – может быть, жалость. Она отрывисто кивнула и бросилась к книжным полкам, стала рыться в переполненных ящичках. Потом сунула мне в руку пузырек с голубой жидкостью:
– Выпей. До дна. Если не убьет, может, выживешь.
На вкус это было вроде яда, который кто-то уже проглотил и вылил с мочой. После двух глотков мой разум покрылся льдом. На третьем спутались мысли. А когда я допил, мир заколебался.
Эомара, склонившись над Тисааной, подхватила со стола нож и резанула ей по ладони.
– Жаль, что ты не прихватил своего дружка-целителя, – бросила она. – Того, красавчика.
Она уже ухватила мою светящуюся ладонь и провела по ней лезвием. Даже одетое магией, одетое пламенем, тело мое кровоточило по-прежнему. Кровь на горящей коже показалась ярко-красной.
– Очаровательно, – буркнула Эомара и, притянув руку Тисааны, устремила на меня строгий взгляд. – Когда начнешь, ты сможешь питать ее своей магией. Отдай столько, чтобы восполнить отнятое проклятием. В теории должно получиться. Но…
Мне было не до «но».
Я потянулся к окровавленной ладони Тисааны. Я мог бы поклясться, что чувствую ее, хотя моя магия солария не слишком подходила для таких дел. Но ее я знал. Помнил звук неслышных движений и невысказанных мыслей.
Это она! Еще здесь.
Тихо ахнула Эомара.
Я опустил взгляд. Моя кровь алой ниточкой тянулась вверх, как будто всплывала в воде. Кровь Тисааны тоже протянулась по воздуху навстречу моей. На долю секунды они зависли, как сходящиеся трещинки.
А потом я ударил по ладони Тисааны и сжал ее до белизны в костяшках.
И не отпускал.
Даже когда скрючился от боли. Даже когда вся комната раскалилась от бешеной вспышки моего пламени. Даже когда сама кровь в моем теле будто взбунтовалась против меня, будто некий отвратительный яд разом вливался в меня и выкачивал ее досуха.
Я не отпускал.
Потому что сквозь всю боль, сквозь расползающуюся по коже черноту я чувствовал ее. Она была далеко и уходила все дальше, но ошибиться я не мог.
Это она.
Кто живет, как жила я, тот привыкает к мысли о смерти. Я была совсем ребенком, когда мы бежали из Низерина. «Не смотри, Тисаана, – сказала мать, прижимая меня лицом к плечу. – Не смотри». Я и не смотрела.
А если бы посмотрела, что бы увидела? Свой разрушенный дом? Сталь в телах? Тело отца – мертвого или умирающего, – оставленное
