– Все там. Мне вернули оригинал, когда работа прошла аттестацию.
Ладно, в бездну все, в конце концов я это начала, мне и заканчивать. Денег опять же потратила. Откажусь сейчас, еще пять лет гулю под хвост. Так и буду это самое тем самым крутить и по кладбищам козой скакать.
Села в мобиль, шлепнула портфель на пол между коленок. Брякнуло. Или это Мар связкой с отпирающими амулетами, ключом от дома матери и активатором хода?
9
Почувствовав беспокойство сквозь сон, да еще Копать за ногу прихватил, Лайм, вскочив, первым делом проверил комнату сестры. Дара сидела на постели в пятне лунного света из окна и перебирала крупные бусины на нитке. Беспокойство никуда не делось, тянуло вниз, в кабинет. Кот возился в коридоре. Судя по звукам – драл ковер.
Шкряб-шкряб-шкряб. Тишина. Шкряб-шкряб-шкряб. Тишина. Шкряб.
– Три, – сказала Дара.
– Четыре, – машинально добавил Лайм, остановившись напротив.
Попавшие в лужу света босые пальцы казались чересчур голыми, и он поджал их обратно в темноту. Сестра приподняла брови.
– Ты в последнее время часто бромочешь вслух: “Три-четыре”, – пояснил Лайм.
– Четыре – это она. Или кто-то другой. Как пойдет. Но теперь – поровну.
– Нельзя было сразу ей отдать? Ключи?
– Нельзя. Нельзя влиять напрямую. Это породит больше тупиковых вариантов. Я могу только направлять.
– Ты говоришь прямо как светен, когда я спросил его, почему он только наблюдает и ничего не делает.
– Я как он, но наоборот, но это тоже относительно.
Дернуло снова. Рикорд бросился к лестнице, преодолев половину, запнулся о кота и едва не рассадил лоб о перила. Внизу, в кабинете, горел свет, мама говорила с кем-то, но слов было не разобрать, как на старом информ-кристалле.
– Мам? – позвал он. – Мам? Ты нормально?
– Ш-ш-ш, не сейчас, – одернула его неслышно подкравшаяся Дара.
– Что происходит? – твердо спросил Рикорд и сам удивился, как похоже на отцовский прозвучал голос.
– Она выбирает. Чтобы досчитать.
Они вернулись в комнату сестры. У Дары редко случалось разговорчивое настроение и вопросы копились от раза к разу. Лайм растерялся и поступил как мама, сделал первое, что пришло в голову. Вернее, спросил:
– Откуда ты все это знаешь? Тебя ведь никто не учил. Говоришь иногда так, будто тебе восемьдесят, а не восемь, и я чувствую себя младенцем рядом с тобой, хотя старше на четыре года.
– Кайт’инне, – очень музыкально произнесла сестра, – первая с конца.
– Последняя? – ужаснулся Лайм. – Совсем?
– Не совсем. Последняя в своем роде. В настоящий момент. Но есть вероятность… – Она на миг прикрыла ресницами, выцветающую синь. – Вероятности. Что будут еще. Поэтому я слышу-знаю тех-таких я, кто был до меня раньше.
– Они помогают тебе смотреть, как будет?
– Нет. Это разное. Но спутать легко.
Лайм секундочку подумал и совсем по-новому посмотрел на привычку сестры везде таскаться с наушниками, даже спать в них почти всегда. Странное дело, но ему никогда, ни разу не приходило в голову взять послушать.
Дара стащила ободок с головы и протянула. Рикорд приложил ухо к одному из звучателей и услышал ничего. Он и представить не мог, что это возможно. Волоски на коже встали дыбом. Дремавший на ковре Копать, свернувшийся уютным провалом во тьму, вскочил на когти и раздулся шаром, распушив шерсть.
– Что это? – совершенно очумев, спросил Лайм.
– Тишина. Она поет. Жаль, что ты не можешь…
– Всегда?
– Только, когда шумно от… тех. Чаще всего там просто музыка, – улыбнулась сестра.
– Черепки.
Дара кивнула, подумала и добавила:
– В их композициях много диссонанса… звуковых аберраций… нестройности в звучании…
– Атотголос?
Сестра посмотрела снисходительно. В самом деле… Если Рикорд сам его слышит, то она – и подавно. Ей даже не обязательно быть рядом с порогом или на изнанке.
Снова промурашило, будто от сквозняка. Кот, расплющившись, подполз, вщемился между лодыжек и лег, сделавшись похожим на черные волосатые песочные часы, хвост мотался метрономом, касаясь то одной ноги, то другой. Шершавый язык щекотно лизнул за мизинец.
Рикорд вернул наушники, и сестра тут же нацепила их обратно, смешно взъерошив волосы. Так она еще больше была похожа на маму и одновременно не похожа. Это было так же странно, как звук тишины. Лайм, если быть точным, не слышал никаких звуков, но ощущал. Эхо и пульс.
– Я понял. Откуда у тебя… это вот?
– Светен дал мне кристалл. Это секрет. У него много тайн в его саквояже. От одной из них остался только отголосок. Им… Тому мальчишке, верховному инквизитору Нодштива Арен-Холу, Арен-Фесу и Арен-Тану. Всем им. Нельзя было отнимать, пытаться отнять или прятать отнегофлейту, это его только обозлило. Ведь именно так все началось. Вилка, когда можно было выбирать. Унегоотняли флейту, а он взял обратно и флейту, и свет. И стал тем, кто он есть.
– Зачем было отнимать свет?
– Глупый. Свет нужен, чтобы жить.
– Нет. Я о другом. Зачем он вообще так поступает? Мама, все эти дети, мы.
Она посмотрела, и Лайм сам понял – глупый. Но ему только двенадцать, а ей… выходит, по-разному. И он и правда не понимает.
– Все просто, – все же решила пояснить Дара, прикоснувшись к ободку с наушниками. – Каждый голос должен быть услышан. Иначе в этом нет никакого смысла.
– Но он!.. – воскликнул Рикорд и замолчал, осознав, как по-детски прозвучало бы его возражение. Он хотел сказать…
Мама едва не погибла, отец едва не ушел вслед за ней. Альвине и Най тоже семья, но это другое. И все те дети, что стояли на краю, и все те, что ушли. Рикорд помнит, как сам едва не шагнул на прогнившие мостки над топью с вереницей бумажных фонарей с огнями внутри, растянутых на невидимой струне между старых вешек. Звездноглазого ребенка с мертвым котенком на руках. Не-живое дитя не то мальчик, не то девчонка сказало: “Не ходи, а то станешь как я.” И Лайм не пошел.
И Дару не пустил, встав на краю окна, на пороге. Боялся надорваться, так ее туда… тащило, будто за нитку, за волосок, который кромсал, резал темные ленты как масло. Рикорд сам себя едва не растерял, когда понял, что цепляется уже не только лентами, но и такими же струнами. И что это не совсем его струны, Дарины, родителей, чьи-то еще. Струны, корни, серые крылья – мягкие, и черные крылья – как ножи, и на старом камне, вытянутый вверх бесконечной спиралью свечной огонек, который один, но двоится.
Потом пришла мама и Альвине. Через свет, как папа ходит тьмой. И Рикорд все-все понял про них. Только иногда… бесит. Он и про Дару с Альвине тоже понял. Еще когда во дворе школы увидел. Тогда понял, что что-то понял, но не понял, что именно, и спрятался. Сделал вид потом, что только вышел, чтобы не мешать. А когда маму с Альвине увидел, сразу и сложилось, как надо. И что так – надо, и что все правильно. И все равно иногда… бесит.
…хотел сказать “убивает”. Не сказал. Но Дара, на то и Дара, чтобы слышать то, что не прозвучало.
– Для мира это все равно.Онтакая же нить. Для мира лучше, чтобы они были. Но так уже не получится. Еще одна вилка пройдена. Теперь поровну.
Они – кто? Почему Рикорду казалось, что сестра тожене сказала? Было как в наушниках: тишина, от которой эхо и пульс. Но один из этих “они” точно тот, с жутко прекрасным голосом и… мама? сестра? отец? Альвине? Най? он сам?
Спросить?
Но Дара забралась под одеяло и отвернулась. И так много сказано. Лайму думалось, что даже слишком много.
10
Ночи, когда мне спокойно спалось без Холина, случались либо до моего с ним близкого знакомства, либо когда Холин нагло пролазил в мой сон. К тому же работа в разное время суток дурным образом сказалась на внутренних часах. “Спать” сбежал, а вот жажда злобной деятельности, наоборот, обуяла. И где она валандалась, когда мне нужно было максимально высказать свое “фи” гнусному подставщику? Мчаться в отделение, чтобы отобрать честно заслуженную лопату у стажера в перьях было бы нечестно, и я устроила глобальные постирушки, потому что заклинание очистки это одно, а постирушки – другое.
