Надя тихо смеётся.
– Сейчас всё найду, подожди.
– Надюш, а у кого-нибудь в отделении сегодня день рождения был? – спрашиваю вдруг.
– Нет вроде, – старшая медсестра с удивлением пожимает плечами. – А зачем тебе?
– Сама не знаю, – бурчу себе под нос и, махнув ей рукой, отправляюсь в ординаторскую.
Спустя пять минут Надя притаскивает мне одеяло с подушкой и пару таблеток в блистере.
– На вот, держи. И воды побольше!
– Да уж знаю, – киваю ей. – Спасибо, Надюш, иди уже домой. Кто сегодня дежурным?
– Ираида, – фыркает Надя.
– А-а, вот чего так тихо, – хмыкаю, – и давно она уже спит?
– Как на дежурство заступила, по расписанию.
– Ну и хрен с ней, пусть дрыхнет, – подхватываю свёрнутое постельное, – я сама уже точно никуда не уйду. И вот что, Надя… – задумываюсь, – завтра плановая у Шевренкова, а его хирург, – хмыкаю, – будет в состоянии нестояния. У пациента аллергии ни на что нет?
– Нет, – Надя хмурится.
– Не может быть, – говорю медленно и многозначительно, – у него совершенно точно на что-то аллергия! И пока мы не выясним, на что, операцию проводить нельзя!
– Ах, да-да-да, я вспомнила, он вчера жаловался на какой-то зуд! Точнее, не он, но медсестра перепутала, вот ведь дурочки, а с другой стороны, что с них взять, по две на весь этаж, – понимающе тянет Надя.
– Вот-вот, – киваю удовлетворённо. – Так что нам придётся перенести операцию до выяснения всех обстоятельств.
Старшая медсестра кивает, и мы с ней обмениваемся понимающими взглядами.
– Давай, иди уже, ухаживай за начальством, – ехидно говорит Надя.
– Надежда! – произношу с угрозой.
– Да ладно, что ты, не знаешь меня? Мы с тобой этим вдвоём теперь повязаны, так что я могила.
– Втроём мы повязаны, – шепчу недовольно, подходя к кабинету, – третьим будет вон… алкоголик недоделанный!
Захожу в кабинет, тщательно заперев за собой дверь, складываю на стол подушку с одеялом, открываю нараспашку окно и оборачиваюсь к мужчине, лежащему на диване.
Красив, зараза… Даже в несознанке. Особенно в несознанке – никаких нахмуренных бровей, никакого кислого выражения лица. Вздохнув, подхожу с подушкой, аккуратно втискиваю её сбоку за головой, чтоб хоть о подлокотник не ударился, потом расправляю одеяло, накидываю сверху до пояса.
Вот могла бы сообразить, что нужно быть поосторожнее, меня ведь уже облапали сегодня… Но, видимо, такие идиотки, как я, на ошибках не учатся – Добрынин вдруг открывает глаза и во второй раз за сегодняшний вечер дёргает меня на себя! Только вот теперь он лежит, так что я распластываюсь сверху. Убирает мне прядь волос за ухо.
– Красивая… Жалко, что только снишься… снись почаще, а? – касается губами виска, вздыхает, крепко прижимает меня к себе, и я замираю, не решаясь пошевелиться.
Но, похоже, это была финальная лебединая песня – мужчина вырубается окончательно. Тихо и глубоко дышит, постепенно расслабляя хватку. Только спустя десяток минут – а по моим ощущениям, целую вечность – я осторожно, по миллиметру, начинаю выпутываться из объятий и, наконец, аккуратно скатившись с мужского тела, почти падаю на пол.
Покачав головой, приношу графин с водой и чистый стакан, ставлю всё на стол, рядом кладу таблетки и, последний раз оглянувшись на спящего Добрынина, тихо закрываю за собой дверь.
Спустя несколько часов, сидя в ординаторской и наблюдая в окно разгорающийся рассвет, вдруг понимаю, что поглаживаю губы кончиком пальца. Зло фыркнув сама на себя, очень «логично» решаю пойти и проверить, как там себя чувствует начальство.
На моё явление на пороге кабинета Добрынин реагирует тоскливым стоном. Он сидит на диване, сжимая виски ладонями – видимо, когда я зашла, решил скосить на меня глаза, за что и поплатился резкой головной болью.
– Закройте глаза и не пытайтесь следить ими за двигающимися предметами, – говорю тихо, тщательно контролируя голос, и прохожу внутрь.
Наливаю воду, вскрываю таблетки и сую их в руку мужчине, в другую вкладываю стакан.
– И не делайте резких движений, – предупреждаю, с трудом сдерживая прорывающееся ехидство. – Медленно и печально…
На меня бросают взгляд, который мог бы убить, если бы не был таким… страдальческим.
Отхожу к столу и прислоняюсь к нему бедром, наблюдая за мужчиной. Тот, осушив стакан с водой, сидит с закрытыми глазами, откинувшись на спинку дивана. Наконец, прикрывшись рукой от солнечного света из окна и морщась, поворачивается в мою сторону. «Интересно, он хоть что-нибудь помнит?» – пронзает меня несвоевременная мысль. И если в его голове сохранились обрывки воспоминаний – то какие?
– Мне… есть за что извиняться? – слышу тихий хриплый голос.
О, я могла бы выкатить список из как минимум сотни пунктов в ответ на этот вопрос. Вздыхаю украдкой.
– Смотря что вы имеете в виду, Никита Сергеевич, – смотрю на мужчину внимательно, он сглатывает.
– Я… надеюсь… не сделал ничего, что… – замолкает и пытается собраться с мыслями.
«Да ничего ты не сделал, всего лишь поцеловал меня так, как ни один мужчина до тебя», – тряхнув головой, заталкиваю это воспоминание подальше.
– Или… сделал?! – он смотрит на меня с ужасом, видимо, приняв мои движения за подтверждение каким-то своим мыслям.
– Спокойно, – складываю руки на груди, так и хочется сказать: «Спокойствие, только спокойствие», – всё было в рамках нормы. В целом.
– Чьей нормы? – похоже, я его не успокоила.
– Человеческой, – пожимаю плечами. – Вам получше?
– В целом? – спрашивает сварливо. – Или по частям? – опять тихо стонет, раздражённо трёт виски.
– Раз способны огрызаться, значит, уже лучше, – киваю и направляюсь к выходу.
– Операция! У меня же сегодня плановая… – этот идиот резко встаёт и тут же, покачнувшись, теряет равновесие. Я подскакиваю ближе, поддерживая его за талию и подставляя плечо.
Добрынин смотрит на меня сверху вниз и обречённо зажмуривается.
– Вы… вчера помогли мне перебраться на диван, – утверждает, не спрашивает.
Что, стыдно смотреть в глаза? Так тебе и надо!
– Что ещё вспомнили? – спрашиваю, помогая ему сесть обратно.
– Больше ничего.
И слава богу!
– Не переживайте, плановая операция Шевренкова перенесена, у него проявилась аллергическая реакция неясной этиологии.
– Откуда?
– Оттуда, – фыркаю и всё-таки иду на выход.
– Анна Николаевна… – догоняет меня голос в дверях.
Оборачиваюсь к начальству.
– Спасибо.
– Пожалуйста, – отвечаю спокойно, но тут же кое-что вспоминаю и, поколебавшись, решаю спросить: – Никита Сергеевич, у кого вчера был день рождения?
На мгновение замечаю в глазах мужчины всплеск самой настоящей паники.
– Почему вы спрашиваете? – он отводит взгляд, но я вижу, как закостенели в напряжении его плечи, и решаю сдать назад. В конце концов, это не моё дело.
– Вы говорили о дне рождения кого-то из сотрудников, наверное, я неправильно поняла, – вру, не моргнув и глазом, – не переживайте.
Выйдя из кабинета, тут же нарываюсь на Ираиду Сергеевну – необъятных размеров ординатора, счастливо проспавшую всю ночь – впрочем, как и всегда.
– Аннушка, вы же были выходная, – подозрительно смотрит на меня женщина.
– Меня вызвали к моему пациенту.
Ага, в вытрезвителе подработать.
– А-а, – тянет Ираида, оглядывается на кабинет Добрынина, потом опять на меня. – Никита Сергеевич на месте? Так рано?
– У него плановая должна была быть с утра, но отменилась, – пожимаю плечами.
– Вы как всегда в курсе, – глаза Ираиды Сергеевны насмешливо поблёскивают.
Мысленно чертыхаюсь, прямо слыша, как крутятся шестерёнки в её голове – не хватало мне слухов, что я грею постель начальству. С другой стороны… у нас всё равно все сплетничают про всех. В одном крыле больницы чихнёшь, из другого «будь здоров» кричат.
Устало собираюсь и еду домой – вчера меня привёз Полкан, так что добираться приходится на общественном транспорте. В квартире меня встречают соскучившийся мистер Дарси и пустой холодильник. Плюю на всё и заказываю пиццу – должна я хоть как-то расслабиться! Весь оставшийся день мы с котом проводим в обнимку на диване, смотрим старые английские фильмы. Вот только нет-нет, да и ловлю себя на том, что тянусь к лицу, вспоминая ощущения мужских губ на моих.
