Не успела. Не хватило сил справиться со мной, в тот момент готовым даже вынести эту долбанную дверь, чтобы добраться до неё. И то, какой яростью пылали её потемневшие глаза, как дрожали искривлённые от гнева губы, насколько ядовито звучал голос, было для меня самым лучшим подарком, осуществлением самых заветных желаний.
«Не прощай меня. Никогда не прощай. Хочу быть уверен, что в тебе ещё осталась твоя ненависть».
Неважно, что именно испытывала Маша, если это было не равнодушие. Главное, что продолжала чувствовать что-либо ко мне. Не забывала. Не отпускала наше прошлое. Не разрывала «мы» на «ты и я».
А большего я и не заслуживал.
- Нет, Маша, я не уйду, нет! – ухмылялся я дико, наступал на неё, загонял в угол, одержимым зверем преследовал по всей маленькой квартирке, узким и вытянутым лабиринтом уходящей вглубь. Пока не схватил, не сковал надёжно запястья своими ладонями, не прижал дёргающееся и сопротивляющееся тело вплотную к себе, не вгрызся зубами в тонкую и такую горячую кожу на её шее.
Завалил её на кровать, - слишком скрипучую, неудобную, узкую для двоих, - и целовал, как ненормальный. Посасывал, кусал, облизывал губы, которыми она самоуверенно пыталась что-то говорить, шевелила невпопад, лишь ещё сильнее поддаваясь мне; перехватывал влажный, дерзкий язык, острым жалом вонзающийся в мой рот, оставляющий на коже жгучие, болезненные, отравленные следы. Покрывал её плечи и ключицы засосами, не в силах вовремя остановиться.
С собственническим, ненормальным, ревностным удовольствием думал об этой чёртовой скрипучей и совсем не подходящей для двоих кровати.
- Ты сама пришла ко мне тогда, помнишь? Той ночью, - шептал ей на ухо, будто не замечая, как острые ногти впиваются мне в шею и расцарапывают до красных, зудящих полос, до выступающих мелкими бусинами капель крови, размазывающихся под её дрожащими пальцами. Смеялся над тем, как повторяла она своё яростное, усталое, жалобное «уйди, уйди!». – Ты первая это начала, Ма-шень-ка. И не проси теперь, чтобы я нашёл силы это закончить.
Покрывало под нами покрылось мокрыми пятнами от набежавшей с моих волос и одежды воды. В Питере снова шёл дождь: колотил в высокое и узкое окно маленькой тёмной спальни, кидался камешками града, громко отскакивающими от металлического карниза, забивал тишину своей настойчивой мелодией, вторящей сбившемуся на двоих дыханию.
- Зачем это, Кирилл? Кому из нас теперь станет легче? – спрашивала она шелестящим, приглушённым голосом, перестав сопротивляться и просто сникнув, безвольно распластавшись по кровати с плотно закрытыми глазами.
А у меня не было ответа на этот вопрос. Ни на один из сотен вопросов, которые она могла бы задать.
Мои губы исследовали её лицо: лёгкими поцелуями от виска к подбородку, еле ощутимыми касаниями ко лбу, мягким трением по щекам. Пальцы – в волосы; животом вплотную к бёдрам, жар которых ощущался сквозь несколько слоёв одежды, иссушал влажную ткань моей рубашки.
- Не станет легче. Никогда, никак не станет. Что врозь, что встречами раз в год, - признавал очевидное, озвучивал правду, с которой думал, что давно смирился. А всё равно становилось больно. Истина выкручивала, выжимала досуха, до последней капли моей крови или её слёз. Доводила до того состояния, что только тронь – сломаемся, треснем пополам как тонкие и хрупкие стебли цветов, когда-то оставленных для неё в книгах.
- Я не хочу так. Но судьба раз за разом не оставляет мне право выбора.
- А ты бы выбрала меня, Маша? Хоть один раз? – спросил у неё, приподнявшись на локте и заглянув в лицо, нездорово бледное под скупым светом застеленных дождём фонарей.
Она зажмурила глаза и отвернулась. Ладонь, что лежала на моей шее, скользнула выше, глубже зарываясь в спутанные мокрые волосы. Грудь рывком, с низким всхлипом дёрнулась вверх и медленно осела обратно.
- Нет. Правильный ответ будет «нет».
- А честный?
- Ты и сам знаешь, - обронила она полушёпотом и приоткрыла глаза, чтобы встретиться со мной взглядом. Дождалась ответного кивка, усмехнулась криво и снова уставилась в окно, запятнанное крупными каплями воды.
Я знал. Знал её честный ответ так же точно, как свой собственный. Только всё равно чертовски хотел хоть раз услышать его вслух. Смотреть ей в глаза, держать за руку, баюкать в своих объятиях и наслаждаться тем, как с манящих губ будут срываться те слова, которыми мне много лет подряд приходилось убеждать себя двигаться дальше.
- Всегда идёт дождь, - её ладони внезапно обхватили моё лицо, и горячее дыхание вплотную коснулось губ, предвещая поцелуй. – Всю нашу жизнь идёт этот проклятый дождь, Кирилл.
Маша уже не плакала. Не тряслась в немой истерике, не хватала жадно воздух, задыхаясь от всего, что требовало быть произнесённым и при этом никак не могло стать сказанным вслух. Просто жалась ко мне и испуганно вздрагивала каждый раз, когда неистовый порыв бушующей за окном стихии издавал любой громкий, резкий звук; целовала меня с тем же голодом, с той же жизненной необходимостью, что я её прежде; гладила мои руки, водила пальцами по венам на предплечьях, надавливала ногтями на борозду шрама, всегда слегка ноющего на плохую погоду и горящего, жгущего, покалывающего при любой близости с ней.
Меня словно столкнули прямиком в кипящее, предупреждающе бурлящее жерло вулкана. И снова выбравшись из него живым, я не чувствовал никакой радости от своего чудесного спасения, напротив, отчаянно желая сгинуть там сразу и навсегда.
Всё как и прежде, Маша: или жить с тобой, или сдохнуть без тебя.
- Возьми это. На всякий случай, - она протянула мне несколько сложенных пополам листов, вытащенных из маленькой дырки в обивке дивана, по-видимому оставленной когда-то жившей в этой квартире кошкой.
Мне пора было уходить, но решимости никак не хватало: топтался в гостиной-столовой, возле того самого стола, отмеченного нами в прошлый раз, и всё выглядывал в окно, где появившаяся на стыке горизонта и серой массы неба лимонная полоса подгоняла меня прочь.
Если бы я только мог. Если бы имел хоть одну возможность спрятаться здесь от одиночества, перемалывающего меня в фарш каждый рассвет, ставший особенно ненавистным вдали от неё.
- Это же… - растерянно пробормотал я, оглядывая исписанные мелким почерком страницы. Фамилии людей, часть из которых была мне очень знакома, рядом с ними - суммы сделанных ими или, напротив, им переводов, и даже пометки с озвученными «особенными пожеланиями».
Намётки компромата на тех, кто сотрудничал с Валайтисом через тот благотворительный фонд, где она работала. А для некоторых из указанных в списке лиц и сам факт связи с семьей Валайтиса уже являлся компрометирующим, даже не вникая в те проблемы, которые они просили решить.
- Не могу научиться доверять людям. Особенно тем, от кого может напрямую зависит моя жизнь, - пояснила она хладнокровно и, не дожидаясь моей реакции, резко развернулась и ушла обратно в свою спальню.
А я пошёл за ней, на ходу пряча листы во внутренний карман пиджака и надеясь, что успею добежать от дома до такси прежде, чем они промокнут насквозь и чернила растекутся.
- Просто захлопни за собой дверь, - спустя несколько минут гнетущего молчания произнесла Маша, сидя на краю кровати и обнимая себя за плечи, пустым и безжизненным взглядом уперевшись в одну точку на полу. И мне хотелось сделать последний, отчаянный рывок ей навстречу, но какая-то незримая сила упрямо останавливала, не позволяла пройти вглубь комнаты, вынуждая раненным зверем метаться в дверном проёме и смотреть на неё с мольбой.
Я будто заранее знал, о чём она попросит. Слышал, чувствовал, выдирал это из себя одновременно с ней. Просил, молил, умирал от безысходности, потому что должен был подчиниться её воле так же, как прежде она подчинялась моей.
- Не приходи больше. Пожалуйста, не надо. Нет ничего хуже, чем изо дня в день жить ложной надеждой и вслушиваться в каждый шорох за дверью.
Ушёл молча, не сумев пообещать ей то, от чего впору было вскрывать на себе вены. Но сделал так, как она хотела: приехав по срочным делам через пару недель, в сентябре, так и не пришёл – всю ночь простоял на улице, напротив её окон, наивно пытаясь согреться сигаретами, злостью на неё и разочарованием в себе. Не удалось, и следующую неделю провёл в горячке полученной тогда пневмонии.
