— Мил, ты меня слышишь? Автобус до Купчино, я не знаю, наш ли.
— Я тоже не знаю… — очнулась Мила.
— Ладно, садись, а там разберемся. Купчино метро вроде… Славик, залезай, не тормози!
Это был шок! Когда они вышли из метро, как им подсказали к Гостиному двору и на Думскую улицу, то первое, что увидела Мила, — театральную тумбу с большим портретом, пианист у рояля… Перепутать невозможно, она узнала бы руки и глаза, и губы, и челку…
Но даже если бы сомнение и возникло — внизу под фотографией еще и надпись большими буквами:
“Вадим Лиманский.
Фортепиано”.
Людмила замерла, окаменела, шага не могла ступить — стояла и смотрела. Тоня проследила за ее взглядом и ахнула.
— Нифига себе! Это ж твой… Пошли скорей! Вот это да-а-а-а-а…
— Тоня, нет! Я не пойду, — выдохнула Людмила, — поехали в гостиницу… или куда-нибудь отсюда.
Ей казалось, что прямо сейчас Вадим появится и уличит её в слежке или еще в чем-то постыдном. Надо было бежать, а ноги как к асфальту приросли.
— Вот еще! Даже не думай! Такого мужика упускать. Пойде-е-е-е-ем, не упирайся, — Тоня схватила Славика за руку, Милу под локоть и потащила за собой, — где тут у них вход…
— Нет! Не пойду, — снова остановилась Людмила. — Я не могу!
— Почему? — Тоня тоже остановилась и смотрела на Людмилу в недоумении, а мимо шли люди. Молодой парень бегал перед выходом из метро и спрашивал:
— У вас билета не найдется? Лишнего билетика нет?
Подлетел он и к Тоне с Людмилой, с надеждой смотрел на девушек, но Антонина решительно отмела возможный способ избежать концерта.
— Нету у нас ничего, молодой человек, — и снова Людмиле, — Мил, пошли! Что стоишь, опоздаем! Ид-е-е-ем на твоего Лиманского смотреть.
— Тоня, перестань, никакой он не мой! Я его всего один день знаю!
— Какая разница сколько? Ведь было же у вас!
Две женщины, по-филармонически строго нарядные и причесанные, с ужасом покосились на них, молодой человек, который спрашивал билет, тоже обернулся и даже рот раскрыл.
— Тоня, вот что ты мелешь? — Чтобы избежать неловкой ситуации, Людмила решительно пошла, чуть не побежала вперед, никаким другим способом утихомирить Тоню было невозможно.
— Мил, подожди! Нет… ну надо же… Кто бы знал…
Оказалось, что попасть на концерт даже при наличии билетов — проблема. Со Славиком их не пускали. Именно потому, что Тоня представила его маленьким, сказала бы как есть, что шесть с половиной, может, и сжалились бы, выписали входной билет, а так категорически нет. В правилах посещения Большого зала значилось, что вечерние концерты “шесть плюс”. Контролер уперся. Мила расстроилась, только что идти не хотела — оказывается, еще как хотела! И невозможность увидеть Вадима резануло таким разочарованием.
— Вот зараза! Порядки тут! — бубнила Тоня. — Как будто ребенку не надо эту… классику. Иди ты одна, Мил, а мы в гостиницу поедем или по Невскому погуляем.
— Нет, Тоня, нельзя — значит, нельзя. Где номерки?
— Сейчас достану… Вот же порядки, с ребенком не пустили, как будто он бандит малолетний, — возмущалась Тоня, перетряхивая сумку. — Где номерки эти чертовы…
Гардеробщица подошла и ласково улыбнулась Славику.
— На дневной бы концерт привели, днем пускают.
— Мы завтра уезжаем, — буркнула Тоня. Она нашла наконец номерок и протянула гардеробщице. — Вот, пожалуйста.
— Жалко, что не услышите Лиманского, он у нас редко играет, бывает, что раз в год, — посочувствовала та. — А вы оставьте мальчика с нами. Побудешь тут? У нас интересно, даже телевизор есть в кладовке. И диванчик за вешалкой стоит. Оставайся. Мы тебя чаем с конфетками напоим… Пойдешь?
Она открыла ограждение, откинула доску гардероба и поманила Славика. Мальчик вопросительно посмотрел на мать.
— А что? Ну посиди тут, а мы тогда с Милой пойдем. Не забоишься?
— Нет! — Славик с горящими от любопытства глазами уже шел к таинственному порталу вешалки.
— Спасибо! — поблагодарила Мила. — Идем, Тоня.
— Бегите, бегите, а то в партер не пустят, — поторопила спасительная гардеробщица.
В другое время Людмилу бы поразил и восхитил торжественно-помпезный интерьер Филармонии, но сейчас она ничего перед собой не видела и не воспринимала. Даже случайность эту невероятную разбирать не хотела. А одно только — увидеть его. Как же? А если он заметит? Подумает, что нарочно пришла, тогда, выходит, знала, кто он, а не сказала. Господи, что ж все нескладно так вышло! Нет! Хорошо, потому что сможет увидеть его еще раз…
Мила не могла решить, что потом. Полчаса назад она ощущала себя несчастной, брошенной. И все это прошло, как только Вадим появился, пусть случайно, издалека, как угодно. Только бы он…
Она испугалась, что расплачется, хотя очень старалась не показать волнения. Строгое сосредоточенное лицо глянуло на неё из зеркала в гардеробе. А как иначе скрыть растерянность, нетерпение и счастье, которые сплелись внутри, скрутились узлом где-то под сердцем и мешали дышать?
Мила огляделась и вдруг поняла, что находится в толпе женщин разного возраста, от седовласых старушек и "бальзаковских" дам, терпко благоухающих тяжелым французским парфюмом, до студенток-первокурсниц с нежными щеками, пушистыми ресницами и восторгом во взгляде.
И все они пришли сюда ради него? А она-то что себе возомнила…
Миле хотелось сквозь землю провалиться, почему-то казалось, что все эти женщины смотрят на нее, более того, что они ЗНАЮТ про все, что у нее было с Вадимом. Ах… было! Еще как было… От этой мысли колени ослабели. Он такой… И еще не поздно убежать… Вместо этого Мила засунула расческу в сумочку, улыбнулась себе в зеркале и спокойно пошла вверх по укрытой ковровой дорожкой беломраморной лестнице.
Вот и зрительный зал. Тоня говорила без умолку, но Людмила не воспринимала. Оставаясь в своих мыслях и переживаниях, она, как Мария Стюарт на эшафот, прошла вперед на свое место в одиннадцатом ряду партера. Не ожидала, что это так близко. Огромный черный рояль был раскрыт, по краю сцены выставлено пять цветочных композиций — алые и белые розы в сдержанной зелени берграсса и папоротника, цветы повторяли оттенок бархатной обивки портьер и кресел и белизну стен. Мила сидела как раз напротив рояля, немного левее, так что хорошо видела клавиши, надпись золотыми буквами на черном лакированном корпусе — “Steinway & Sons”, и черную кожаную банкетку перед инструментом.
Тоня сидела справа, а слева от Милы, о ужас, прошли и уселись те самые дамы, которые запомнились ей у выхода из метро. Одна из них, что постарше, тоже узнала Милу, поджала губы, вскинула брови и только что платье не подобрала, когда пробиралась на свое место. Мила рассердилась и не встала, чтобы пропустить ее. Нечего разглядывать! Подумаешь, петербургский бомонд… А букеты она и получше составила бы, надо было розовые и бордовые с белыми, а не такие же, как стулья… И гипсофилу вместо берграсса, а корзины надо плоские, лодочками для такой большой сцены… Как он выйдет? Ведь страшно… Народа столько, а он ночь не спал почти, бедный. И такая нежность к нему захлестнула сердце, и снова слезы… Что же это такое!
Люстры погасили, боковые светильники нет, стало меньше света, но не совсем темно. На сцену, на рояль, направили белый луч прожектора, он отразился в лакированном желтом паркете, в разных концах зала послышались хлопки и стихли, по громкой связи диктор предупредил о запрете фото- и видеосъемки и попросил выключить мобильные телефоны. Публика зашуршала, зашевелилась. Людмила тоже выключила телефон. Сердце в ней замерло, потом часто застучало у горла, ладони стали влажными. Сейчас! Портьера сбоку в глубине сцены отодвинулась…
Но вышел не Вадим, а женщина-ведущая и стала говорить о программе концерта, о Роберте Шумане. Мила честно пыталась вслушаться, понять смысл, но дамы слева от нее начали шушукаться, и Мила слышала их гораздо лучше.
