Сейчас, когда я вывожу эти строки, душа моя готова кричать от боли. И все равно, даже сквозь боль мне сладостны, сладостны, сладостны эти воспоминания!
… Обещанная Томой дьяволица танцевала, словно змея, длинноволосая (волосы с синим и фиолетовым отливом) блестящая змея в черном обтягивающем искрящемся трико. Движения ее были гибки, плавны и как будто гипнотизировали. Изгибаясь в талии, закидывая голову, она оглаживала себя ладонями, начиная с лица, шеи и заканчивая бедрами и зажимая встретившиеся ладони коленями, трущимися одно о другое. Порой она взглядывала на меня удлиненными змеиными глазами, и у меня возникало ощущение, будто между нами давно существует тайная и порочная связь. В промежутке, когда пили вино, я заметил, какие у нее длинные ухоженные ногти, раскрашенные в два цвета – бронзовый и синий. Обе краски разделялись по оси ногтя черной волнистой линией.
Эля, глотнувшая дурманный дымок Томиной «травки», загадочная и такая желанная, обворожительно-манящая, повторяла на себе оглаживающие движения гостьи. Когда же Тома, подмигнув мне едва заметно, увлекла гостью на кухню, добросовестно притворив за собой дверь комнаты, я жадно приник к моей девочке, моему божеству. Захлебнувшись в поцелуе, мы рухнули на диван, я распустил молнию ее кожаной юбки… И когда, стоя перед диваном на коленях, я вызвал в ней сперва бессвязный лепет, затем первые, как бы пробные, протяжные напевные звуки, сзади меня неслышно возникла Томина подруга (я почувствовал ее спиной). Плавным движением она стянула с себя трико, словно черную блестящую змеиную кожу. Как она была восхитительно смугла и стройна, эта дьявольская женщина! Присев рядом со мной, она кончиками пальцев, вернее, кончиками ногтей, деликатно отстранила меня и сама продолжила дело.
Я оставался стоять на коленях, не веря своему счастью созерцать такое. В какое-то мгновение Эля вскинула голову, почувствовав перемену (родинка у уголка ее губ трогательно и как будто жалобно подрагивала), но тотчас же со стоном безвольно откинулась на подушку.
Все радости, что случались у меня до сих пор, померкли навсегда. Я пожирал глазами любимое, бесконечно мне дорогое создание, содрогался вместе с ним и вторил вырывающимся из него мольбам. Но что выделывала эта хищница, эта присосавшаяся к моей Эле вампирша! Ее руки, точно ловкие осторожные щупальца перебегали по ложбинам и взгоркам Элиного тела, а губы и влажный блестящий язык как будто стремились проникнуть сквозь кожу к сладостно дрожащим клеточкам. И каждое движение этого блестящего языка вызывало страстный ответный всплеск ласкаемого тела. И тягучий стон. И снова всплеск… и стон, но более долгий, плачущий и поющий.
Сидя на полу в позе богомольца, я с исступлением религиозного фанатика прижимал к губам вместо креста или иконки Элины телесно пахнувшие трусики.
Змееподобная демоница приникала к своей невменяемой жертве животом и касалась своими сосками ее напряженных, изнывающих сосков, и отползала назад, к ногам, и вновь тянулась вверх, к беззащитным губам и шее. Она переворачивала мою избранницу и целовала округлости ее ягодиц, скользила щекой и жалом по внутренней поверхности ее бедер и… припадала полураскрытым влажным ртом к распахнутым, ждущим этих прикосновений нижним губам. И каким трепетом, страстным дрожанием отвечало на эти касания любимое тело. А темнокожая фурия тем временем сама садилась Эле на грудь, раскинув ноги и изогнувшись в спине, и приближала к ее бледному лицу свои те, другие, более страстные уста, и Эля, моя Эля – о, дьявол! – самозабвенно ловила их языком.
Их совместные вздохи, колышущиеся, вздымающиеся в согласии тела, рассыпающиеся и путающиеся волосы, лилово-синие и черные, бессмысленные, утонувшие в самих себе, в беспредельном наслаждении глаза – вызывали во мне безотчетное, безумное желание проглотить их обеих, заглотить целиком, как питон заглатывает свою жертву. Но я лишь целовал время от времени ступни их ног и в бессилии, закрыв веки, ронял голову на ложе рядом с ними, слушая их разноголосые стоны. И мне мерещилось, как когда-то в прошлом, будто я срываюсь и падаю в бездну в последнем запредельном предсмертном экстазе. И когда нескончаемый, нарастающий волнами, заливчатый Элин крик достиг высшей пронзительности, мне показалось, что это хохочет сидящее во мне чудовище. И что Эля тоже летит в пропасть вместе со мной.
Для меня это и впрямь было падением в бездну. В бездну пустоты и одиночества. Темнокожая дьяволица заняла у Эли мое место (мне не досталось даже скромной роли созерцателя). Возможно, именно сейчас, когда я вывожу эти строки, моя единственная отрада, моя жизнь, моя Эля исходит в экстазе, осыпаемая изощренными змеиными ласками. «Прости, я ничего не могу с собой поделать, это сильнее меня…» Мне ли объяснять, что это такое, когда ничего не можешь с собой поделать!
И вот я один. Один в многолюдном общежитии, ревущем, хохочущем, беззаботном, но где нет у меня ни законного места, ни близких друзей, нет ничего. Я – рыба, оказавшаяся на суше после отлива. Я задыхаюсь. Я таращу глаза и хлопаю вхолостую ртом. Передо мной лишь пустая казенная постель… Но если даже я буду знать, что когда-нибудь Эля вернется ко мне, сейчас это ровно ничего не изменит, потому что мне не вынести без нее и дня. Я задохнусь.
Я потерял ее, как когда-то давно терял, пробуждаясь, свою маленькую подружку из моих самых светлых снов. Что если и Эля – мой сон? Мой лучший нефритовый сон? И вот наступило пробуждение… Или же я, не пробуждаясь, лишь перехожу из одного сновидения в другое?…
По ночам ко мне приходят женщины, толпы женщин – полуобнаженных, в одинаковых серовато-белых рубашках, с распущенными мокрыми волосами. Они обступают меня плотным кольцом. Сам я почему-то лежу голый на мокрой каменной скамье, какие бывают в общественных банях. И как полагается в бане, стоит влажный туман. В полном безмолвии, пристально и как будто взыскательно, окружившие глядят на меня. Среди них и зрелые женщины, и молодые девушки, и маленькие девочки. Мне кажется, я узнаю среди них Таньку и Светку, с которыми впервые пытался постичь главную тайну жизни, и двоюродную сестрицу Аленку, не подающую виду, будто нас с ней что-то связывает, и свою первую любовь Настю, и длинноногую загорелую Вику, студенток – Жанну, Лёлька… а вон дальше – пластмассовая Марина и высокая худощавая Наташа, и еще, и еще, даже те, с кем я встречался лишь на одну ночь… Однако Эли среди них нет. Как я ни всматриваюсь, ее-то как раз я и не нахожу. Быть может, ее и не было никогда? Быть может, она, собранная для меня из них всех, из всех этих женщин, из лучшего в них, снова распалась на первоначальные составляющие элементы? Действительно: в каждой из окружающих меня женщин, девочек можно обнаружить что-то от нее – у одной родинка возле губ, у другой – черные волосы и горделивый разворот плеч, у третей – глаза цвета вечерних сумерек, у какой-то – блеснувшая белая (ее!) подмышка и золотой ключик на шее…
