Но, наткнувшись на новости, решаю узнать, что же происходит в мире. А дальше мне становится в буквальном смысле плохо, потому что на экране наш город. Знакомые улицы, здания…
«В одной из палат Центральной клинической больницы, — звучит закадровый голос ведущей, — произошёл взрыв. По имеющейся информации, в результате инцидента погибли два человека.
Обстоятельства происшествия выясняются. Как нам пояснили в Минздраве и подтвердили очевидцы, на месте работают спасатели, восемь бригад экстренной медицинской помощи и представители регионального департамента здравоохранения.
По данным Министерства по делам гражданской обороны, чрезвычайным ситуациям и ликвидации последствий стихийных бедствий, трагедия в больнице произошла в результате возгорания. Вспыхнуло медицинское оборудование. Какое именно, не поясняется. Предположительно эпицентр взрыва находился в отделении травматологии».
Глава 31
Наступил момент, когда уже неважно, какие у нас отношения и есть ли гарантия их продолжения. Я испытываю удушающий страх, и очень боюсь, что больше никогда не увижу Ткаченко.
Всё остальное уходит на второй план: и логика, и здравый смысл, и даже чувство самосохранения.
— Туда нельзя! — Перегораживает мне путь мужчина в форме МЧС.
Здание больницы оцеплено. А я ничего не соображу, шагаю вперёд, пытаясь прорваться, он удерживает меня за плечи, применяя силу.
— Послушайте! — тараторю, заикаясь. — Это очень-очень важно! Там человек. Он мог пострадать! Я должна знать!
— Здесь кругом люди. И все хотят знать! Отойдите на безопасное расстояние.
— Ну как же так?! А если с ним что-то случилось?!
А дальше каменное лицо и непрошибаемая стена. Я задаю одни и те же вопросы, но всё бесполезно.
— Списки пострадавших и погибших находятся на вон той доске, — привлекает к себе внимание рядом стоящий парень, тоже в форме.
Но, в отличие от предыдущего, он смотрит не перед собой, как отключённый от сети робот, а прямо на меня.
Погибших... Он сказал — погибших. В груди нещадно ноет, и все люди вокруг превращаются в серую гудящую массу.
Грубо толкаюсь, пропихиваясь к той самой доске и напрочь забыв о каких-либо правилах приличия. Список короткий. Погибших всего двое. Это не он. Раненых много, но, как я ни стараюсь разобрать фамилии, строчки и буквы скачут.
— Мужа ищешь?
Вздрагиваю. Рядом со мной молодая женщина. Она плачет, зачем-то делится со мной своей историей:
— Мой там был. Он лампу чинил, его вызвали. Я его найти не могу. Такая неразбериха.
— Я не знаю, кого ищу.
И это правда. Кто мы с ним друг другу? Наверное, никто. Но я должна знать, что с ним. Меня охватывает жуткая апатия и безысходность. Как будто больно физически. Выхожу из толпы. Опускаюсь на асфальт, сажусь на высокий бордюр. И даже не думаю, что выгляжу как-то не так. Если бы у меня был телефон! Его номер. Я бы просто позвонила. Но у меня его нет.
— Так кто тебе нужен? Врач или пациент? — опять пристаёт ко мне всё та же женщина, что не может найти своего мужа, чинившего лампу.
— Врач. Ткаченко Константин Леонидович.
— Врачи там, — указывает в сторону торгового центра.
— Почему?
— Потому что там пункт временной помощи организовали, и, если потерпевшие не тяжёлые, врачи оказывают первую медицинскую. Кому-то, естественно, сразу надо в больницу, а кого-то подлечат, перебинтуют — и он сам уходит.
Точно, какая же я дура! Он же не просто пострадавший. Он же ещё и врач. А зная его характер, уверена — он полумертвый будет помогать другим.
— А твой в каком отделении работал? — никак не уймётся незнакомка.
Мне хочется отмахнуться от неё, как от назойливой мухи, всё равно она с ним незнакома. Но я терплю. Из последних сил. У человека тоже горе.
— В травме. Он работал в травме. Вернее, — мотаю головой, — работает!
Женщина хмурится, а меня это прям раздражает. Она не знает, она ничего не знает!
— Если смена его была, тогда могло и прибить. Там потолок упал и балки, пожар был.
Смотрю на неё и хочу наброситься, чтобы не несла всякую ерунду! Чтобы рот вымыла с мылом. В ушах такой шум, что даже звуки сирен как будто глуше.
Встаю, толкаю её в сторону. Пусть не врёт. Бегу в торговый центр. Не хочу с ней разговаривать. Хочу узнать сама.
Внутри много людей. У некоторых перебинтованы конечности. Одни плачут, другие тупо смотрят перед собой, наверное, шокированы или оглушены.
Повертев головой, я вижу Разумовского. Он перевязывает руку какой-то девушке. И вроде понятно, что он-то точно знает, но я не могу себя заставить к нему подойти. Сейчас у меня ещё есть надежда, а через секунду, когда Разумовский ответит на самый главный вопрос, её уже может и не быть.
Пусть лучше он где-нибудь с собачницей или сразу с несколькими медсёстрами отсыпается. Только живой.
К Разумовскому я иду как на эшафот.
— Скажите, пожалуйста, где, — непрошеный кашель, — Константин Леонидович?
Разумовский оборачивается, молча смотрит на меня несколько секунд, затем поднимает руку и тычёт в сторону узкой белой двери в конце торгового зала.
— Я его отправил передохнуть. Он сам чудом не пострадал, в эпицентре был, так ещё целую толпу тут осмотрел и всё никак не остановится. Так и чокнуться недолго. Пусть полчаса посидит в тишине. Перезагрузится.
— Он жив? — начинаю то ли плакать, то ли смеяться как сумасшедшая.
Рукой прикрываю рот, чтобы быть тише, а у самой все трясётся.
— Конечно, жив, это ж Ткаченко, что с ним случится? — улыбается доктор.
Дальше под рукой Разумовского стонет пациентка, и врач про меня забывает.
Шум, гам, везде люди. И только это белое пластиковое пятно двери, как единственная правильная цель. Ни секунды не думая, врываюсь внутрь. В крохотном служебном помещении на полу свалены коробки, у стены — пустой стол, несколько поломанных стульев и маленький кожаный коричневый диван, густо покрытый царапинами и трещинами. Окно распахнуто. Придерживая створку, у проема стоит Ткаченко. Серьёзный, сосредоточенный, в когда-то белом, а сейчас непривычно грязном медицинском костюме, смотрит вдаль, периодически поднося к губам сигарету.
Меня накрывает таким счастьем, что передать его словами просто невозможно.
— Я не знала, что вы курите, Константин Леонидович... — От перепада настроения и смены событий едва держусь — рискую упасть.
Он резко оборачивается. Смотрит прямо на меня. Теперь уже радостный.
— Я только что начал, Ульяна Сергеевна.
Улыбнувшись, швыряет окурок в окно и тут же идёт ко мне, прижимает, с силой вдавливая в себя моё тело.
А я реву. От него нет привычного аромата дорогой туалетной воды. Он источает запах дыма, как будто долго сидел у костра. А ещё довольно сильно пахнет мужским потом, словно нервничал, работал и сто лет не принимал душ. Но мне нравится! Я счастлива. Такой живой, настоящий. Пот доктора Ткаченко, который опять не спал и валится с ног, но по-прежнему со мной и дышит.
Плачу ещё сильнее.
— Ульяна Сергеевна, вы что здесь делаете? С ума сошли? Кто же вас пустил-то?
— Я сама себя пустила, — хнычу в белую ткань на груди.
А он ещё крепче меня обнимает и гладит по спине, как будто это помогает ему расслабиться.
— Ищете кого-то из знакомых? У вас лежал кто-то в больнице сегодня? Я могу помочь.
Ага! Ищу! Точно! И как он только догадался? Бью его кулаком здоровой руки в грудь, а он смеётся. Всё так же обнимает. Вот же дурак в белом халате. Как будто непонятно, за кого я так сильно испугалась и к кому пришла.
— Я приеду к вам, как только разгребусь. Вы мне нужны, дорогой завуч, как лекарство.
Стискивает ещё крепче, буквально обволакивает двумя руками. А я всхлипываю. Не могу и не хочу от него отклеиваться. Вдруг я его отпущу, а случится ещё один взрыв?
— Я приеду, когда всё закончится, — повторяет, но не отпускает.
А я и не хочу, чтоб отпускал. Не дай бог с ним что-то опять случится. И, хотя одной рукой цепляться неудобно, я вишу у него на шее. А доктор водит и водит руками, утюжа мою спину. Лишь бы чувствовать его тепло. Только бы он дышал вот так же глубоко и сердце билось.
