У Бренвен сжалось горло. Она бы с гораздо, гораздо большим удовольствием предпочла бы не рассказывать Гарри об Уилле.
— Ты так говоришь, как будто бы знаешь его.
— Знаю. Конечно, лучше я знаю его отца, сенатора. Или, по крайней мере, знал, пока тот не вернулся в Кентукки. Тем не менее я и молодой Уилл, мы вращаемся в одном и том же социальном кругу, время от времени встречаемся. В последний раз, насколько я припоминаю, мы виделись на Рождество.
Они уже въезжали в кампус, и Бренвен наклонилась, чтобы поднять с пола свои книжки. Ее волосы скользнули вперед, и она спряталась за ними дольше, чем это было необходимо. Для нее было неожиданностью, что Гарри знаком с Уиллом, и она совершенно не задумывалась о «социальных кругах». Во время их встреч с Уиллом у нее было такое ощущение, будто они живут в своем собственном волшебном кругу, существующем отдельно от всех остальных. Но это, оказывается, было не так. Она выпрямилась.
— Гарри, ты понимаешь, что Уилл Трейси и я — мы всего лишь друзья?
Гарри кивнул.
— И даже если у меня и нет, как ты выразился, связи с Уиллом, я все же не могу допустить, чтобы Джейсон узнал о нашей дружбе, потому что он никогда не поймет этого?
— Да, моя дорогая, ты можешь не беспокоиться — твой секрет умрет вместе со мной. В конце концов, у нас с тобой есть и другие секреты от Джейсона, которые являются гораздо более важными — во всяком случае, для меня.
Она уже взялась за ручку дверцы, но внезапно остановилась и повернулась к нему. В ее глазах было страдание.
— Ты имеешь в виду возобновление нашей дружбы и мою работу для тебя.
— Угу, — кивнул Гарри.
— Когда-нибудь, когда он привыкнет к тому, что у него есть жена, и когда он узнает меня лучше, я расскажу ему, Гарри. У меня нет никакого желания долго скрывать что-нибудь от Джейсона.
— Правда? — скептицизм Гарри проявился не только в выражении его лица, но и в голосе. — А ты не можешь предсказать, когда наступит это «когда-нибудь»?
— Через несколько месяцев, не больше. — Она вышла из машины, а затем обернулась и сказала: — Максимум через год.
Прошел год и большая часть следующего, и Джейсон действительно изменился. Но не так, как надеялась Бренвен. Его пыл к ней охладел, и, поскольку половой акт был единственной частью его жизни, которую он когда-либо был заинтересован разделять с ней, в их отношениях возникла трещина, которая постепенно расширялась. Джейсона не огорчало это отчуждение; он был настолько эгоцентричен, что даже не осознавал его. Бренвен всегда была рядом в постели, когда ночью у него возникало желание овладеть ею. Она так хорошо вела хозяйство на те деньги, которые ей выдавались, что он больше не завидовал тому, что у Гарри есть миссис Бичер. Когда же хотел, чтобы Бренвен сопровождала его куда-нибудь, что случалось все реже и реже, она выглядела столь прекрасной, что он чувствовал, как другие мужчины завидуют ему; тогда он вспоминал, почему желал ее так сильно, что даже женился, и его страсть снова разгоралась. Но ненадолго.
Собственнические инстинкты Джейсона в этот период были сфокусированы на деньгах, а не на жене. Навыки и умения, которые он развил и отточил в Вашингтоне, он сейчас пытался применить на более высоком уровне, ради более крупных ставок.
Поездки Джейсона, его отсутствие вне дома делалось все продолжительнее. Это вызывало у Бренвен смешанное чувство. Она не хотела признавать, что страстная физическая тяга, которую они с Джейсоном испытывали друг к другу, не переросла в настоящую супружескую любовь. Но как бы она ни была упряма, глупой не была. Почти три года совместной жизни показывали, что Джейсон, во-первых не любил ее в том смысле, в каком она понимала любовь, а во-вторых, ожидал от брака вовсе не того, чего ожидала она. Его ожидания было вовсе не трудно удовлетворять, и она делала это из глубокой благодарности к нему.
Формула счастливого брака была простой для Бренвен. На местном американском языке, который стал уже почти родным, это звучало так: «Не надо поднимать волны». К концу первого года замужества она поняла, что Джейсона совершенно не интересует жизнь, которую она ведет отдельно от него — кроме тех случаев, когда это доставляло ему какие-нибудь неудобства. Ему было совершенно неинтересно знать, как идут ее занятия, или что она думает о растущем движении борьбы за гражданские права, или даже чем она занималась весь день; но если она, как это случилось однажды, поедет в столицу, чтобы посмотреть демонстрацию собственными глазами, и застрянет в автомобильной пробке в то время, когда он, вернувшись из колледжа, ожидает увидеть ее дома… тогда его охватывал гнев. А справляться с таким гневом было трудно, и Бренвен предпочитала избегать его. Поначалу ее болезненно задевало отсутствие у него интереса к ее внутренней жизни. Затем она стала оправдывать и жалеть его как единственного ребенка немолодых уже родителей. Он вырос таким одиноким, говорила она себе, что совсем неудивительно, что он, казалось, не знал, как сблизиться с ней, кроме как в постели. Она попыталась научить, но — безуспешно.
Наконец она вынуждена была признать, что Джейсону действительно совершенно безразлично, что творится у нее в голове, в сердце или в жизни в те моменты, когда она физически не была с ним. Было такое впечатление, будто для него она существовала только тогда, когда он сам этого хотел. Недавно она поняла, что в этом безразличии со стороны Джейсона есть и положительный момент: свобода. Свобода с одним существенным ограничением. Она должна была быть вечером дома, каждый день, даже если Джейсона не было в городе. Если он звонил, и она не снимала трубку, или если он возвращался домой из своих поездок раньше чем предполагалось, и ее не было дома, его тут же охватывала ярость.
Дни Бренвен были заполнены до отказа. Она вполне успешно построила себе здесь собственную жизнь и давно уже перестала чувствовать себя виноватой из-за того, что так и не наступил подходящий момент для того, чтобы сообщить мужу о том, что она работает с Гарри и дружит с Уиллом. Но ночи были очень длинными и иногда — мучительно одинокими. Она боялась лежать в постели в темноте с Джейсоном и чувствовать болезненную опустошенность внутри. Она не знала, что пугало ее сильнее: это чувство опустошенности или мысль, которая неизменно сопровождала его: я не могу прожить всю жизнь так!
Уилл Трейси не мог стоять спокойно. Он пинал носком своих мокасин какую-то бумажку, валявшуюся на тротуаре рядом со входом в джорджтаунский ресторан, где он ожидал прихода Бренвен. В конце концов наклонился и поднял мусор — это была сигаретная пачка, смятая и растоптанная настолько, что узнать ее было уже практически невозможно. Он скривился и отнес мусор, держа его двумя пальцами, в урну, стоящую на углу. Бренвен опаздывала, и ему нужно было чем-нибудь заняться, и, кроме того, он не любил мусор на улицах.
